Создавая образ Франсуазы, а также других людей из низших классов, в том числе и занимающий довольно большое место в повествовании образ хозяина отеля в Бальбеке, куда выезжал на лечение с бабушкой Марсель, где проходили дни его юности, завязывались знакомства, где он узнал Альбертину и проникся к ней странным чувством дружбы-любви, которого, впрочем, достало на то, чтобы наполнить его жизнь, Пруст не стремился выразить свои демократические симпатии, ибо он ими не обладал. В то время как тема народа, его судеб, роли в истории и общественной борьбе становилась важнейшей для многих французских писателей — Ромена Роллана с его «Драмами революции», Анатоля Франса, создавшего романы «На белом камне» и «Боги жаждут», такого крупного националистически настроенного писателя, как Шарль Пеги, по отношению к этой теме, волновавшей искусство, Пруст проявлял полный индифферентизм.
В сферу его изображения входила жизненная повседневность, такая, какой она открывалась ему, и охватывающая довольно узкий сектор общественного бытия. Он давал как бы анатомический срез с этой повседневности, и Франсуаза, и люди подобные ей были лишь элементами повседневного опыта Марселя, ограниченного областью частного существования богатых слоев буржуазии.
Внутрисемейные отношения и психология болезненного, нуждающегося в ласке подростка, как и сословная психология и общественные представления семейства Марселя — умеренно консервативного, верившего в отстоявшиеся максимы буржуазной морали, написаны Прустом в традициях семейных романов конца века. Но, в отличие от других французских писателей, для которых буржуазная семья, по выражению Мориака, нередко была «клубком змей», что подтверждали и романы Роже Мартен дю Гара и Жюля Ренара, у Пруста семья изображена как своего рода островок патриархальности, доброты и взаимной благорасположенности. Особенно значителен в романа образ бабушки, оказавшей огромное нравственное влияние на Марселя и всеми силами своей незаурядной личности и богатой души стремившейся оберечь его от возможных невзгод жизни. В романе Пруста, написанном в тональности трагической иронии, женские образы семейства Марселя исполнены высокого значения: в них автор сосредоточил представления об истинной человечности и бескорыстии в отношениях друг с другом, нигде и никогда не встречавшихся Марселю в его безнадежных странствиях в обществе, которое Пруст заклеймил как Содом и Гоморру. Но для Пруста-реалиста было очевидно, что старосветская патриархальность семейства Марселя есть нечто уходящее, уже не отвечающее обычаям и нравам, внедрявшимся в житейскую повседневность.
Осознание этого исторического факта лежит в основе весьма своеобразного критицизма Пруста. Его роман весьма критичен по отношению к той общественной среде, историографом и нравоописателем которой считал себя Пруст. Но, в отличие от писателей критического реализма, опиравшихся на представления демократических масс и выражавших социальные устремления этих масс, критицизм эпопеи Пруста имел внутриклассовый характер, что, впрочем, не скрывал и сам писатель, склонный к точности социальных определений, уже несвойственной последующей буржуазной литературе.
Своего рода символом новой буржуазности, производившей на Пруста отталкивающее впечатление, в романе стал образ Блока, школьного приятеля Марселя, с которым он сталкивался на разных этапах жизни. Пруст подробно характеризует семью Блока, с презрением описывая вульгарность и мещанскую узость свойственных ей представлений, скаредную расчетливость и претензии на светскость. Дядюшка Блока — богатый буржуа Ниссим Бернар, низменно-плотоядный, в погоне за наслаждениями преступавший нормы морали, становится в романе, наряду с вырождающимися аристократами, олицетворением разложения и нравственного отупения, поразившего то общество, где вращался Марсель. При сатиричности изображения характер Блока не однолинеен. Принадлежа к тем, кому было трудно пробиться в высшие круги, и поэтому полный различных комплексов, Блок стремился преодолеть чувство неполноценности повышенным апломбом, настырностью. Невоспитанность и бестактность он выдавал за свободу и независимость мысли, но внутренне лебезил перед высшими классами. Лишенный творческого дара, он легко схватывал и комбинировал чужие мысли, а если не мог понять их, то подвергал саркастической насмешке. Невосприимчивый к глубинным традициям французской культуры, которые были органически дороги Марселю, он причисляет себя к адептам нового искусства, также пренебрегавшего их значением. Столь же бесцеремонно отрекался он и от традиций родовых, полагая, что они тяжким грузом висят на его литературной и светской карьере. В годы первой мировой войны крикливо демонстрируя свою преувеличенную любовь к родине и шовинизм, он даже заменил свое имя на более почвенное — Жан дю Розье.
