— Граф Гарри Кесслер! Что он тут делает?
— Ты его знаешь?
— Наслышана. Мерзкий тип. Его мамаша, по слухам, была любовницей императора Вильгельма, за что папаша банкир получил графский титул.
— Он вас очень рассердил?
— Кто он?
— Этот красавчик граф.
— Не помню. Виделись как-то вскользь.
Я не стал настаивать — понял, что очень. Тем временем граф одну руку протянул подбежавшей Элизабет, а вторую подал элегантной даме, осторожно сходившей в сад по ступенькам дрожек. Лу, конечно, знала всех, кого нужно было знать:
— Подумать только! Этот мерзавец привез к Элизабет Мету фон Салис!
— Кто такая? — спросил я.
— Салонная львица прошлого десятилетия.
Я попытался ей возразить:
— Ну уж прошлого! Она и сейчас выглядит неплохо — не напрасно ведь граф так ее обхаживает.
Но вы ведь знаете, спорить с Лу бесполезно, у нее на все есть ответ:
— А вот и напрасно! Он ничего такого от нее не хочет получить — его интересуют только мальчики.
— А чего же он от нее тогда хотел? — осведомилась Ольга.
— Этого я не знаю. Мы только услыхали, как он сказал:
— Пойдемте наверх, дорогая Мета, вы сами увидите, правду я говорю или нет.
Мальвида усомнилась:
— Вы сами слышали, как он назвал светскую львицу Мету фон Салис просто Мета?
— Я поинтересовался и выяснил: граф Гарри Кесслер всех, кого хочет, называет по имени, ведь он с детства самого императора Вильгельма называл Вилли. Так что нам нет никакого смысла искать помощи у полиции Наумбурга — против графа никакая полиция не поможет.
Все началось с того, что ей вернули из журнала «Пан» ее воспоминания о беседах с Фридрихом.
— Полюбуйся! — Лу сердито бросила на стол серый пакет с перечеркнутым адресом и наклеенным поверх него новым. — Представляешь, они вернули мне статью!
— Сколько раз я просил…
Карл брезгливо ухватил пакет двумя пальцами и переложил на свободный стул.
— В такую минуту напоминать мне о каких-то правилах этикета! — обиделась Лу. — Мне еще никогда никто не отказывал!
— Мы же договаривались — независимо от обстоятельств правила этикета священны.
Лу вздохнула — он был прав, именно потому она и вышла за него замуж, что жизнь с ним была надежна и обстоятельна, как его правила этикета. Завтрак, элегантно сервированный на белой крахмальной скатерти, подавался в его доме неукоснительно в один и тот же час. Причем опаздывать было нельзя, так же, как нельзя было бросать перчатки, книги и почтовые конверты на скатерть, уставленную чашечками и блюдцами подлинного севрского фарфора. Не то что в их кратковременной общей квартире с Фридрихом и Паулем или в ее скудной комнатке убогого пансиона, где она впервые встретилась с Карлом Андреасом.
Увидев Лу в коридоре, он, конечно, сразу обомлел и с ходу предложил ей выйти за него замуж, но она только рассмеялась — тогда рассмотрела его не сразу. Он был ей неинтересен — пришел учить немецкому языку ее соседа-перса, и Лу приняла его за скромного учителя немецкого языка. Но все прояснилось, когда она стояла на крыльце, в миллионный раз обдумывая, куда ей податься, когда кончится небогатая, но до сих пор верная пенсия, которую русское правительство платило ей за папу. Платило до двадцати шести лет, и это проклятое двадцатишестилетие с каждым днем неумолимо приближалось, не предлагая ей никакого выхода, кроме возвращения в Петербург к маме, которая иначе денег не давала.
Но возвращаться в Петербург было так же ужасно, как выйти замуж за одного из поэтов-авангардистов, многократно делавших ей предложения. Они были ей вовсе не нужны — были бедны и похотливы, как бродячие коты.
Погруженная в свои печальные мысли она даже не заметила, как Карл Андреас вышел на крыльцо, остановился рядом с ней и спросил:
— Ну что, барышня Лу, вы выйдете за меня замуж?
Она не успела промямлить что-нибудь вежливое и бесцветное, вроде «Вы ведь меня совсем не знаете», как к крыльцу подкатила лакированная коляска, запряженная шикарной парой вороных жеребцов. В чем в чем, а уж в жеребцах Лу разбиралась с детства, недаром была дочкой боевого генерала. С облучка соскочил усатый кучер и услужливо набросил на плечи бедного учителя немецкого языка роскошное пальто на медвежьем меху. В мехах Лу разбиралась не хуже, чем в жеребцах, недаром выросла в снежном Санкт-Петербурге.
