Могут сказать, и справедливо, что
не надо понимать буквально язык мистиков. У них тоже есть свои общие места,
свои традиционные образы, одним словом, своя риторика. И духовный брак между
душой и Богом как раз был одной из таких традиционных тем, по крайней мере со времен Филона. Сам Платон, который говорил о
духовном плодородии, беременности и родах, мог дать повод к развитию этих
метафор.
Но подлинное переживание сообщает
языку тон, который не обманывает. И опыт всегда реализует себя в определенной
позиции, в определенной внутренней перспективе. У Платона любовь имеет мужскую
тональность: она беспокойна, стремится к обладанию, к действию, к
плодотворности. Она тесно связана с обучением, с педагогикой, с созданием
города. Напротив, любовь у Плотина, будучи прежде
всего мистической, имеет женственную тональность. Если душа "ищет",
"стремится", "бросается навстречу", то это как если бы
супруга из "Песни Песней" искала возлюбленного, это напоминает
влюбленных женщин Рильке, перед которыми открывается "бесконечный
путь". Но в то же время она ждет, "как взор
ждет солнечного восхода" (V 5, 8, 6), она ждет, чтобы проявилось
Присутствие. В то время как любовь у Платона поднимается путем ряда
интеллектуальных действий до созерцания Прекрасного, любовь у Плотина ожидает
экстаза, прекращая всякую деятельность, приводя все силы души в состояние
полного отдыха и забывая обо всем, чтобы быть полностью свободной для прихода
Божества. Самое высокое состояние души – полная пассивность. И это состояние
стремится к продолжению. У Платона любовь, достигнув Прекрасного, осуществляет
свою плодотворность в многочисленных идеях и действиях, она порождает науку,
воспитание, создание города. Любовь у Платона не приемлет возвращения к
повседневной деятельности, лишь требования человеческой природы вынуждают ее
опускания до земных интересов. Душа подобна деве, которая хочет остаться в
Отчем доме (V 5, 12, 37). Она как влюбленная, которая может найти покой лишь с
Возлюбленным. Она безразлична ко всему, что не есть единственно необходимое.
Она даже не испытывает желания поведать другим об увиденном:
"Если ты соединился с Ним и достаточно с ним
общался, расскажи другим, если можешь, что есть вышний союз. Или же, если
считаешь общественную деятельность недостойной тебя, оставайся в горнем мире,
если хочешь. Таково будет поведение того, кто много видел" (VI 9, 7, 21).
Сам Плотин охотно говорит другим
об этом союзе. Большая часть его сочинений – приглашение к мистическому
переживанию. Но, описывая состояние пассивности, он призывает других реализовать
в себе эту пассивность.
* * *
Итак
чтобы приготовиться к приходу Блага, надо, чтобы душа отказалась от любой
внутренней деятельности и отчетливых представлений, от всякой собственной воли
и особых свойств. Ибо Благо само не имеет формы.
"Не будем же изумляться
видя, что объект, вызывающий такое огромное желание, не имеет совершенно
никакой, даже сверхчувственной, формы. В самом деле, едва
душа проникается к нему страстной любовью, она отбрасывает от себя все свои
формы, – даже сверхчувственную, которая была в ней. Ибо она не может его
видеть, не может гармонировать с ним, если обладает чем-то помимо него, и если
занята другим предметом. Она ничего не должна оставить для себя, – ни хорошего,
ни дурного, – чтобы принять его наедине" (VI 7, 14, 1; ср. VI 2, 7, 14).
Не имея ничего больше, лишенная
всякой формы, душа теперь составляет одно с объектом своей любви, она
становится Благом, она есть Благо:
"Представим что душе посчастливилось,
что Благо пришло к ней или, вернее, его присутствие стало для нее очевидным,
когда она отвернулась от окружающих вещей и приготовилась, став настолько
прекрасной и подобной ему, насколько возможно (приготовления, хорошо известные
тем, кто их совершает), – тогда она видит, как Благо внезапно появляется в ней,
так как ничего больше нет между ним и ею; они уже не два явления, они
составляют одно. Их уже нельзя различить, когда Благо здесь (образом этого
могут служить любящие, желающие соединиться с предметом своей любви). Тогда
душа больше не ощущает себя, ибо она слилась с Благом и уже не может сказать,
что она такое; она не может сказать, человек она или
животное, есть ли она вообще некое бытие или что-либо другое. Обращать внимание
на подобные предметы значило бы нарушить целостность ее состояния, а у нее нет
на это времени и желания. Она ищет одно Благо. Она идет к нему, когда оно
здесь, и видит уже не себя, а его. Кто же она, та, которая видит? – У нее нет
возможности думать об этом" (VI 7, 34, 8). "Что он тогда видит...
смотрящий не видит и не различает; он даже не представляет себе это как нечто
отдельное; но он стал другим, он перестал быть самим собой" (VI 9, 19,
l2).
