Антон остановился у подножья ивы, раскинувшей свои дреды над тропинкой, и присел на парапет. С этого места открывался хороший вид на строящийся элитный дом по улице Седых. Дом был пока только утеплен и не облицован, поэтому тоже имел болотный цвет и сливался с водохранилищем, как брат по духу. Выглядело так, будто многоэтажка растет из воды и в ней живут жабы и кикиморы. Так Антон его и прозвал – жабий дворец.
Житковский присосался к «Водолею» и опустошил сразу полбутылки. Внутри грудной клетки уже мурлыкал котенок, и Антон даже пожалел, что у него нет никакого домашнего животного. Сейчас он подумал о маме, которая плетет веники в своем доме в Глубоком. Маму он не видел четыре года. В последний раз, когда к ней приезжал, он выпил за ночь бутлю домашнего вина, мама выгоняла его из хаты кочергой. И он плакал. Но главным образом из-за того, что у него не было денег на электричку и опохмел. А мама крикнула напоследок с порога, что он не сын ей, а байстрюк. Антон вернулся в Минск только через трое суток. Два дня он пил с мясником из магазина «Зорачка», еще день добирался домой на попутках.
Если у жизни и есть смысл, говорил себе под тенью ивы Житковский, так он в том, чтобы этот смысл не просрать. Можно вот, например, жить, чтобы жрать, а потом срать. И это будет смыслом. А можно, чтобы наполнять свой сосуд жидкостью, пока не выплеснешься окончательно в лужу вечности. Вот, например, жил-был человек и звали его Хер Моржовый. Хотел он все иметь, чтобы хорошо жрать. И так он и жил. Поставил во главу угла банкноту, молился ей, жрал и срал. А потом оказалось, что всю жизнь он свою так и просрал. Ни одного друга настоящего не осталось, потому что еще в молодости он по головам всех своих друзей потоптался. И ушел он из жизни как одушевленная пищеварительная система. И поставили у него на могилке холодильник, на котором написали: «Он жрал, чтобы срать».
С другой стороны, добавил Антон, вот есть я. Я меньше жру и меньше сру. Потому что больше пью, а что не вмещается – выпускаю через член, природный фильтр. И получается, что особого смысла жизни у меня вроде как и нет, но я его хотя бы не просираю. А плыву по бурлящей реке к бурлящему своему будущему и сам бурлю изнутри. И везде эти пузыри, как планеты, крутятся вокруг Солнца единого, что есть суть стеклодува, и есть у них порядок, и нет никакого порядка одновременно.
***
Если ты на улице, то никогда не замечаешь, как темнеет. Другое дело, если дома. Зашел в помещение. Еще светло вроде было. А вышел через пять минут – уже темно. И думаешь в такие моменты, что, может, что-то важное пропустил. И чувствуешь, что облом.
На улице сумрак является иначе. Вот и сейчас Житковский не заметил, как стемнело. И только тупо осознал: да, уже вечер, и нихера не видно толком. Единственное, что мог разглядеть, – это силуэт элитного дома, который стал черным, как и гладь водохранилища.
Рука потянулась к сумке и зашарила там. Бутылка нашлась сразу, Антон выдернул ее и поставил на парапет. Дальше в сеточке было пусто. Житковский посмотрел под ноги в надежде увидеть плавленый сырок, но закуски и след простыл. Пить на пустой желудок не хотелось. Ладно бы еще нормально с утра поел. Так нет ведь – наверняка буду блевать. Это если ты человек здоровый, еще ничего. А когда гастрит, накрывает внезапно – и начинается карусель, домой так просто не добраться.
Вблизи, на асфальте, Житковский увидел ворону. Она била клювом и прыгала в танце неврастеника. Заметив Антона, птица широко расправила крылья, попятилась и вдруг сделала рывок, вспорхнув над водоемом. Птица растворилась во тьме, и Антон даже подумал, что сейчас она может удачно атаковать, вылетит внезапно, так что он ее даже не заметит, и вопьется в лицо. Но ничего не происходило. Мгла висела над черной водой плотным занавесом, и только вдалеке на фоне чернильного неба выделялся силуэт элитного дома.
На том месте, где недавно крутилась ворона, лежали светлые крошки. Нагнувшись, Антон сразу узнал знакомый кислый запах, которого ему сейчас так не хватало.
Вот б…я, сырок…
Он взял одну крошку и положил на язык.
