Рядом с женщиной стоит еще один человек – писатель-беллетрист, из под пера которого выходила чудовищная детективная графомания: в одном из его произведений убийца совершил свое преступление, надев себе на лицо огромную фотографию жертвы, а раскрыли его потому, что, как выяснилось, в доме погибшего стояли камеры, способные увеличить лицо до клеточного уровня, - так определили разницу между матовой бумагой и человеческой кожей.
Пожалуй, я хорошо помню добрую половину тех, кто сейчас на берегу. Окажись они у меня на ладони, я, подобно шахматисту, умело восстанавливающему на память положение фигур во вчерашней партии, смогу взять этих людей и также безошибочно поставить в те самые клетки своей жизни, где я их встречал. Остальные же обменялись одеждой, голосом, частями тела, по двое – по трое слились в одного человека или, напротив, один человек разделился надвое, - словом, превратились в густую кашу, которая накапливается и варится в долговременной памяти, и в том случае, если некое воспоминание заставляет вылезти наружу только одного человека, у него ничего не получится, - он обязательно вытащит за собой кого-нибудь еще, прилипшего к его рубашке или брюкам. Вот старик-булочник, с его дочерью я встречался несколько лет назад. Память одарила этого человека женскими руками, которые я не узнаю, и напялила на него несуразные очки. Вот Сердчай, шестилетний мальчишка, избивавший мне спину придорожными камнями, - с детского сада мы были врагами! Теперь у него отросли нелепые мужские усы, которые выглядят накладными. А вот человек, когда-то виденный мною в Дрезденской картинной галерее – по какой-то причине он одет в костюм маляра, - и так далее, и так далее… Сейчас я могу идентифицировать все несуразицы собственной памяти, но в следующий раз, когда воспоминания всплывут неожиданно: во время машинального взгляда на размытый по штриховке столб лунного света на поверхности лужи, или когда мои ноздри защиплют от кострового дыма, или если я буду болтаться вниз головой на турнике, а в глазах замаячит одна из моих картин, - вот тогда на несколько секунд эти люди примут именно такой вид, какой имеют теперь.
Впереди виднеется арка моста с тремя судоходными фонарями: два из них – зеленые, а третий, под которым следует проходить катеру, - красный, - но я не следую этому правилу и прохожу чуть левее. Справа за аркой раскинулось два десятка высотных домов, слева - черные механические тени завода-паука, который, как мне казалось в то время, когда дядя еще учил меня водить катер, занимается переработкой человеческих костей.
Я оборачиваюсь и вижу, что Калядин и Дарья, - первые, кого охватывает безумная лихорадка. Он с видом опытного счетовода протягивает руку и, пренебрегая всякой перспективой, начинает передвигать светящиеся окна на высотных домах, кажущиеся отсюда маленькими слюдяными квадратиками, внутри которых виднеются застывшие тени плащей, микроскопических вешалок и горшочков с геранью:
вверх-вниз, влево-вправо,
вправо-влево, вверх-вниз,
вниз-вниз, вверх-влево,
вправо-влево, влево-вверх…
Дарья смотрит за борт и неуверенным движением колена сбрасывает руку Вадима; сначала мне кажется, что ее взгляд скользит по водной глади, но на самом деле он устремлен на кого-то, невидимого для всех остальных.
-Милый… ты… домой… - слышу я слова, едва различимые из-за рева мотора.
Калядин, вконец, передвинул окна таким образом, что все они начинают ритмично пульсировать разноцветью, как стеклянный вращающийся шар на дискотеке; на водной глади рисуются удивительно витиеватые световые лужайки, которые простираются к мосту, и несмотря на то, что катер несется все дальше и дальше, сам мост, как будто преследует нас. Мишка и Вадим выпрямляются и на несколько секунд задерживают взгляды на этом торчащем из воды исполине, на этом чудовище, постепенно проникающемся стеклом и винно-желтыми оттенками шампанского. Брызги воды ударяют им в лица, растекаясь по венам и лабиринтам слез; если бы я был у себя в студии, мог бы ощутить то же самое, прижавшись щекою к оконной раме и наблюдая, как по ее поверхности протекает и замыкается в цикл вся моя жизнь. Увидев в ее проекционном течении книгу и холст, а затем, побежав к бельевой веревке для того, чтобы взять полотенце и протереть глаза от измотавшего потока искр и отражений, возвращаешься и видишь на раме целую галерею собственного творчества, фундамент которой – кубовидные читальные залы библиотек; и в каждой библиотеке – еще по одной галерее, но на сей раз – из старинных зеркал с отражениями нескольких книжных стеллажей и нескольких картин. И так повторяется с каждой парой вещей: с ночными столиками и зелеными лампами, с чайной коробкой «Lipton» и душевой комнатой, с луной и кукольными домами, украшающими новогоднюю елку… так повторяется даже с людьми… Я всегда любил созерцать их и стараться угадать мысли, одолевавшие беспокойные головы, а поскольку это никогда успехом не увенчивалось, я просто придумывал их мысли, и трудно было уже вернуться к реальности; подобные иллюзии чреваты трагедиями…
