Она назвала нас идиотами и безмозглыми фантазерами.
-Что случилось? – удивленно спросил Антон.
-Я вас просила собрать горох?
-Ну да, мы и собрали.
-Так зачем же вы, идиоты, очистили его от стручков?!
Мы не знали, что на это ответить; мать постояла, посмотрела на нас, а затем показала дулю.
-Вот вам теперь рыбалка. Никуда не пойдете.
А мой дед, который как раз вышел в этот момент из дома, произнес свою стандартную в таких случаях фразу:
-Ну что же, будут наказаны.
Я разревелся…
Меня заперли в моей комнате, а Антона – в его, - но мать не могла утихомириться еще целых три часа: кричала, кидала в раковину вилки и ложки, бегала туда-сюда по дому, - словом, выпускала пар. Мать похожа была на двигатель, работающий вхолостую, но скажи ей так, она бы мигом нашла ответ: «вот именно, что вхолостую. Разве такие, как вы, прислушаются к чему-нибудь!»
Дед, придя меня проведать, принялся увещевать, что я должен просить прощения чуть ли не на коленях. Я все не мог взять в толк, почему? В конце концов, дед потерял терпение, а я опять заревел и, на сей раз, наговорил ему гадостей, - все равно в силу его мягкого характера дальше удара по руке, дело бы не зашло. Воли у него, положа руку на сердце, было ноль – он даже в быту находился под бабкиным каблуком.
Ночью я увидел сон, который отчасти явился отражением событий, случившихся накануне, - мы с братом играли на большом бильярдном столе, но не в помещении, а посреди поля, и в самый ответственный момент, когда я собирался уже загнать в лузы целых два шара, моя нога неосторожно задела одну из стоек, на которых держался стол. Медленно, медленно покачнулся он и свалился в траву, рассыпая в ее зеленые треугольные норы миллионы и миллионы бильярдных шаров, а Антон при этом почему-то все не переставал улыбаться…
На следующий день мать вела себя уже совершенно по-другому: ласково, примирительно и на обед сделала блины со сметаной, - я очень любил их. Вчера у нее опять сдали нервы, я это понял, но что мог испытать по этому поводу, кроме досады?
Дед не разговаривал со мной до самого вечера.
* * *
-Любопытно… очень любопытно, но… я мало что понял, - пьяным голосом жалуется Калядин; глаза его стараются заинтересованно сверкнуть и, в конце концов, у них получается.
-Я тоже, - кивает Дарья и странно улыбается, так, как могли бы, пожалуй, многие члены бильярдного клуба, когда узнали о смерти Кирилла Гринева.
-А по-моему классно, - говорит Таня и десять минут все обсуждают услышанное, иногда переходя на спор.
Вдруг Таня оборачивается ко мне и спрашивает:
-Где сейчас ваш брат?
Такого поворота разговора мы с Мишкой не ожидали и, оттого, инстинктивно перекидываемся взглядами.
-Что случилось?
-Видите ли… - я переминаюсь с ноги на ногу, - его больше нет, он умер.
Я отворачиваюсь, беру свою сумку и иду к дому. Затем, пройдя внутрь, достаю тетрадь и начинаю писать. Но только мне удается вывести несколько строчек, как я поднимаю голову и вижу Татьяну, стоящую в дверях.
-Можно? – спрашивает она робко, - я вам не помешаю.
Некоторое время я смотрю на нее очень внимательно и прислушиваюсь к шелесту сливы за окном; потом растягиваю губы, - не знаю, но мне все же кажется, есть какая-то доля притворства в этой улыбке.
-Уверен, что нет. Оставайтесь.
-Я не знала, что вы еще и пишете.
-Это просто мой дневник – больше ничего… послушайте… не знаю, зачем я сказал вам, что он умер, ведь на самом деле он жив-здоров.
Она непонимающе смотрит на меня, а затем, прислоняясь к стене спиной и касаясь ее ладонями, чуть наклоняется вперед. Есть что-то удивительно прекрасное в любой женщине, которая стоит в такой позе.
-Просто после смерти своего отца он уехал… наверное, навсегда. Я, признаться, никак не ожидал этого.
-Он в другой стране?
-Нет.
-Вы с ним поссорились?
Я покачал головой и, не произнося ни слова, склонился над тетрадью. Минут пять я писал, а она за мною наблюдала, и только потом вдруг я услышал ее голос, гораздо ближе, чем до этого.
-Люди меняются, не правда ли?
Я поднял голову; она сидела уже на стуле, подле меня. Как это удалось ей так тихо подкрасться?
