«Если у меня что-то не будет получаться я, пожалуй, сделаю как-нибудь так, чтобы дядя не видел портрета, не разрешу ему смотреть, скажу, мол, нехорошо это и нельзя смотреть на незавершенную картину, а сам не буду рисовать, повременю и лучше опрошу еще несколько человек», - такое решение принял Гордеев. Образ, который должен был быть воплощен на полотне, еще не сложился в его сознании. Однако главный спор с дядей был еще впереди, и произошел он именно на следующее утро; уже упоминалось, что Великовский в искусстве ничего не понимал, так вот у него сложился стойкий и само собой разумеющийся предрассудок, что художник пишет портрет непременно с натуры, и, в результате, даже без согласования с Гордеевым, (ибо Великовский думал, что никакого согласия на «очевидные вещи» попросту не требуется), он уведомил министерство, что по таким-то и таким-то причинам, ему придется некоторое время присутствовать на работе сокращенный день, часа на два или на три; с одной стороны, в силу своей разраставшейся власти, он мог бы вообще этого не делать, с другой же, не следует забывать, что Великовский работал с большим интересом и, как любой такой человек, - (политический деятель или нет – какая разница?) – крайне болезненно относился к изменению собственного графика, и тут вдруг Гордеев сообщает, что никогда не рисует с натуры и присутствие дяди, если и потребуется, то, как минимум, непостоянное. Конечно же, Великовский после этого взвился.
-Я тебя не понимаю! – воскликнул он и сделал несколько взмахов руками, как будто дирижировал. Происходило все это в комнате Великовского – сразу после завтрака дядя пришел к нему, уже настроившись позировать, - сначала одно, теперь другое!
-Что ты имеешь в виду: «сначала одно, теперь другое»?
Великовский не ответил на вопрос и сказал только, что всегда считал: портрет нельзя рисовать не с натуры.
-Вот тут-то ты и ошибаешься, - сказал Гордеев и начал объяснять, что его искусство вовсе такого не предполагает.
К этому доводу Великовский оказался глух, он явно больше не испытывал к своему племяннику доверия; они, вероятно, рассорились бы очень сильно, если Гордеев только не напомнил дяде, как тот сам сказал, что предоставляет ему полную свободу действий, и этот аргумент в итоге оказался козырем, который в действительности было нечем крыть – Великовский только недовольно пожал плечом, сказал, что на самом деле доверяет племяннику, просто то, чем занимается сейчас Гордеев, очень важно.
-Все будет в порядке, - произнес художник примирительно, - скажи мне лучше вот что… у тебя когда-нибудь был сын?
-Нет, никогда не было, - ответил дядя удивленно. Он было хотел спросить у Гордеева, почему тот задает подобный вопрос, сказал ли ему кто-то, что у Великовского есть сын, но потом передумал, снова пожал плечом и вышел; чуть позже он много обдумывал, как ему поступить, как выяснить, но, зная выходки Асторина, решил уже, что исходит ложь непременно от него.
«Тогда придется смириться, мы слишком давно приятели, чтобы мне на него так просто руку поднимать, да он и много хорошего сделал мне», - такого было окончательное решение Великовского. На деле же он простил, но успокоился только в том смысле, что о лжи Асторина больше не вспоминал, портрет же занимал его все больше и больше, ибо он был слишком щепетилен в таких вопросах. Однако он, пожалуй, и сам себе не мог до конца объяснить, почему так занимала его работа племянника, а когда не можешь объяснить, это только подстегивает интерес. С другой стороны Великовский просто решил для себя, что это ему важно, а раз так, то его мозг сам собой безотчетно ухватился за это решение – это было его свойство, впрочем, весьма неоригинальное.
Однако вернемся к Гордееву. Начал он с того, что сделал небольшой эскиз, потом решил немного отдохнуть, но вдруг опять почувствовал в круге головы сухой щелчок: глаз его блеснул, нервно, даже злобно, - он взял эскиз и порывистым движением разорвал его; делая подобные вещи, (уничтожая собственные творения), он никогда не испытывал ни малейшего удовольствия, ему всегда почему-то жалко было любого из них, даже самого неудачного. В результате он оттого почувствовал на груди всегдашнее в таких случаях чувство досады, подступавшее к горлу и будто бы старавшееся прикоснуться к корню языка, чувство, от которого избавиться можно было только двумя способами: или принять лекарства или выйти на улицу, но последнее помогало далеко не всегда. И все же он решил до обеда прогуляться, а заодно постараться отыскать какого-нибудь преподавателя и послушать, что тот скажет об образовательной программе Великовского.
