-Да-да, твоя мама права. Очень рискованное! – наш клерк мгновенно смекнул, что она не разделяет его щенячьего восторга, и тут же сделался очень серьезным. Выходит, он был смышленым!
Видно ее действительно тянуло на ничтожеств; в этом смысле мой отец тоже не являлся исключением из правил.
Я, естественно, не преминул нелестно отозваться в адрес ее нового поклонника – когда он все ж таки ретировался, я был зол, и мне хотелось побольнее задеть ее. Разумеется, она тут же взвилась и снова кричала, что я никогда не заработаю себе на жизнь, ничего не добьюсь, и что буду, как свой отец, ходить в одних штанах, что «моя мазня» никому не нужна, что я совершенно не умею о себе позаботиться и никчемен в быту и прочее, и прочее, и прочее… Я смотрел на нее и не видел ничего, кроме пустоты. Не слов, брошенных без смысла и порядка, а именно пустоты. Мне стало так тяжело на душе… Я не мог поверить, неужели люди только по молодости стремятся вверх? Если бы каждый из нас мог сделать все, что позволяют ему способности, данные от природы, все от него зависящее!.. Но это горькая, безжалостная усмешка – не более того. И разве я сам сумел достигнуть того, чего мне так хотелось от других?
Пока мы спорили, бабка пришла из другой комнаты, села в кресло и через открытую дверь язвила меня взглядом, коротко подрагивая головой, будто у нее тик.
Я уже не рад был, что затеял эту ссору; у меня звенело в ушах, и я всеми силами старался не вникать в то, что она говорила, но не получалось, ушел в студию, но мать направилась следом.
-Господи, как же я устал от вас!
Возможно, если бы я это прокричал, она просто сказала бы, как мне не совестно заявлять такое «в адрес матери родной», но я произнес это негромко и презрительно, фыркнул, поэтому мать остановилась и замолчала в недоумении. В то же время и на сей раз она ничего не поняла: у нее просто сработал рефлекс.
-Я устал, оставьте меня в покое, - повторил я еще ровнее и уткнулся в холст.
2006-й июнь, 6-й день
Сегодня я проснулся в девять часов утра.
Открыл глаз…
Что-то изменилось. Я сошел с кровати и некоторое время созерцал то, что выхватило мое зрение: ободок зеркала, в котором отражалась полка с бордовыми энциклопедическими томами, и рядом – карточка с изображением профиля Афанасия Никитина. Та самая, которая когда-то не давала мне покоя? Нет. Откуда она взялась? Я стал передвигаться по комнате вверх-вниз, вправо-влево и внимательно рассматривал каждую вещь, которую мне удавалось заслонить. Все предметы напоминали теперь планиметрические фигуры, но я легко узнавал каждый из них; выходит, эта карточка оказалась единственной новой (старой) вещью, и, безусловно, несла какое-то тайное значение.
Потом отправился в плоскость студии. Закрытые холсты превратились в белые прямоугольники, и когда я убирал с них материю, мне требовалась целых полминуты, чтобы только разглядеть холст, потому как мой глаз видел по отдельному его квадрату. Та незначительная часть моих полотен, которая когда-то была написана с соблюдением традиционной перспективы, утратила ее и ничем уже не отличалась от всего остального. Признаю, меня не так сильно это огорчило – в своем новом выражении было даже еще лучше; если сам мир не румянился здоровьем, могло ли это распространиться на моих полотнах?
Вообще по какой-то причине мне совершенно не хотелось удивляться тому, что происходило, и в последствии, я думаю, мне с легкостью удастся держать себя в узде – я буду испытывать безразличие даже тогда, когда этот мир сильно постарается удивить меня своей причудливостью. Но откуда я знаю о его намерениях? Не знаю.
Потом… я заслонил окно. Я чувствовал, что моя Таня там, внизу, но не мог увидеть ее, потому что не способен был высунуться и посмотреть вниз, как раньше; я, пожалуй, и не хотел. Этот мертвый профиль, вокруг которого стекались прохожие. Таня не должна была быть профилем, потому что я любил ее… раньше. А теперь ничто, даже ее смерть, не вызывала у меня ни капли страдания. Я видел лишь квадратный участочек неба; одна его половина голубая, а другая – с кружевной облачной поволокой, - словом то, что находилось перед моим глазом.
