— Как тебе будет угодно, а за своим табаком ступай сам! — крикнула мать.
Она повесила шляпу на деревянную шишечку на перилах и стала расстегивать шерстяную кофту. Отец хотел спросить, в чем дело, но она заговорила сама:
— Ах вот как! Тебе стыдно было выйти на улицу, потому что говорят, будто Жюльен удрал к де Голлю. Ну так теперь можешь спокойно идти… Позор смыт.
Она подчеркнула последние слова, глядя в упор на отца, у которого сжалось горло.
— Что ты еще выдумала, — пробормотал он.
Это, собственно, не был вопрос, но он тут же понял, что сказал лишнее.
— Что я еще выдумала?.. Что я еще выдумала!.. — выкрикнула она. — Ах так, я выдумываю! Ну тогда дойди до табачной лавочки и спроси у тех, кто в очереди, выдумываю я или нет. И если ты не постесняешься вместе с ними стоять за табаком, значит, у тебя нет ни на грош самолюбия, одна только страсть к куреву.
Ее вспышка взбесила отца. Он вошел в кухню вслед за матерью, которая уже стояла у окна, и ударил по столу костлявой ладонью.
— Я так и знал, — крикнул он, — что ты сразу станешь попрекать меня единственной радостью, которая мне еще осталась. Я так и знал…
— Замолчи! Не в этом дело!
На отца напал кашель, что случалось с ним при каждой вспышке гнева. Его душила мокрота, на глазах выступили слезы, он долго не мог отдышаться. Мать пошла в чулан за водой, отец медленно выпил весь стакан, сидя на стуле, опершись локтем о стол. Он чувствовал, что кашель, хоть он и не нарочно вызвал его, вовремя пришел на выручку. Когда он наконец отдышался и был в состоянии продолжать разговор, он сказал:
— Вот и всегда так. Вместо того чтобы спокойно поговорить, злимся себе же во вред.
Из-под козырька своей серой каскетки он наблюдал за женой, которая стояла между столом и плитой.
— Дать еще попить? — спросила она.
— Нет… Уже прошло.
Он отлично понимал, что, несмотря на перерыв в их ссоре, мать не могла еще остыть. В конце концов она непременно выложит то, что у нее на душе. Все же хоть какая-то передышка, хоть минутка спокойствия… Он прислушался… Нет, это не грузовик. Эх, если бы Пико подоспел сейчас…
Он постарался дышать ровнее.
— Для меня это просто смерть, — проворчал он.
Жена взяла стул и тоже села.
— Мне такие волнения тоже дорого обходятся. И пощечина, которую я получила при двух десятках свидетелей, ей-богу, еще дороже обошлась!
С трудом выдавливая из себя слова, хоть и стараясь говорить твердым голосом, отец спросил:
— Ну так в чем дело? Скажи прямо, и конец.
— Конец? Больно ты скор. Конец нашим бедам наступит только с концом войны… Или с нашим концом…
На последних словах она запнулась, и отца это встревожило. В ее голосе, да и в самих словах было что-то, невольно его взволновавшее. Не в ее привычках было походя упоминать о смерти. Наоборот. Если отцу случалось сказать: «Лучше лежать под землей, чем жить в этом проклятом мире», она его каждый раз одергивала.
— Может, конец уже недалек, — заметил он. — Никогда еще я не чувствовал себя таким вымотанным.
Теперь мать как будто заколебалась, не решалась высказать свои упреки, вероятно боясь опять вспылить. Отцу хотелось узнать, что произошло, и все же у него мелькнула надежда, что мать передумает и ничего не скажет.
— Как подумаю, — в конце концов вымолвила она, — как подумаю, что я из-за тебя вытерпела в тот день, когда пришли жандармы… — Он хотел прервать ее, но она повысила голос: — И так всякий раз, как они являются сюда.
- А тебе, видно, нравится, что они каждый месяц приходят? И соседи пристают с расспросами… Она зло усмехнулась.
— Вот теперь дождешься, что они будут приставать с вопросами и похуже. Что ты ответишь, если они, например, спросят, не связан ли ты с петеновской милицией? Хотела бы я знать, что ты тогда ответишь?
— Я политикой никогда не занимался. Тем, кто меня знает, это отлично известно.
Он сказал это громко, твердым голосом, но без крика.
— Однако твоему сыну это не помечало заняться политикой. И на улице открыто продавать фотографии Дарнана.
— Что ты мне рассказываешь?
Голос его звучал уже не так уверенно. Он это почувствовал и теперь тщетно пытался придумать, что бы еще сказать. Мать опередила его:
