— Пятнадцать.
— Вот так, Наташа, — сказал он и поднял вверх палец, — пят-над-цать!..
Одним махом он осушил рюмку и тут же налил снова.
— А после института десять?
— Десять, — подтвердил я.
— Да… Ну, еще по одной, за дружбу.
Мы снова выпили. Потом еще. И еще.
Наталья Игнатьевна внимательно следила за графинчиком и, когда он опустел, тут же принесла другой.
Виктор расстегнул свою шёлковую пижаму, он как-то обмяк, и, пожалуй, даже несколько поубавилось в нем веселости. Он все больше предавался элегическим воспоминаниям, вспоминал школу, обсерваторию, наш город. Я все ждал, что он произнесет имя, но он упорно обходил все, что могло коснуться этого. И время от времени восклицал: «Пятнадцать! Пятнадцать лет, представить только! А ведь кажется, вчера стояли мы с тобой в коридоре, курили, и все было еще впереди. Ты помнишь?»
Это он меня спрашивал! И тут, воспользовавшись тем, что Наталья Игнатьевна вышла, я сказал, глядя ему в глаза:
— Инку помнишь?
Он вдруг съежился, сник весь как-то, словно мяч, из которого выпустили воздух.
— Помню, как же… Детство то было… Расстались мы давно… Еще на втором курсе.
— Где она?
— Не знаю. Говорили, в Крыму где-то, на какой-то горной станции… Но то давно было. Впрочем, там, наверное, и сидит… Идеалистка была и осталась, видно…
Он налил остаток с донышка, посмотрел на вошедшую жену и, встретив ее твердый взгляд, вдруг опять взбодрился:
— Ну, давай, чтоб не последнюю!
Потом вдруг придвинулся к о мне и сказал доверительно:
— Слушай, а ты мог бы это, по дружбе, пропесочить в газете одну личность?
— А что?
— Да, знаешь, завелась там у нас одна зануда, покоя нет: Жили хорошо, мирно, тихо — так нет, ему все не так, все что-то надо переиначить, переделать! Все его, видите ли, не устраивает, теперь уже под меня копать стал… Я, видишь ли, недостаточно разбираюсь в новейших теориях!.. Так как, не смог бы?
Я сказал, что к газете давно уже не имею отношения, потом вспомнил, что у меня еще назначена встреча, мы распрощались, и я ушёл.
IV
Горная дорога сделала еще один крутой поворот, и перед нами открылось море. Близился вечер, наползали сумерки; внизу было уже, наверно, совсем темно, а отсюда, с высоты, виднелась на западе яркая полоса какого-то странного, почти лимонного цвета. Ближе к берегу море отсвечивало голубым, потом синим. Самого берега не было видно, — его заслоняли горы.
Маленький автобус, натужно воя, преодолевал последний подъем, — впереди уже открылись куполообразные башенки горной обсерватории. Они прилепились то тут, то там на склонах и напоминали песочные бабки, вылепленные детьми на пляже…
Морской пляж… Песочные бабки… Железные купола обсерватории.
Я вдруг почувствовал, что мысли мои странно скользят, будто съезжают по какому-то склону, независимо от моей воли, и я пытаюсь удержать их, уловить что-то очень важное, очень ясное, но никак не дающееся…
Автобус уже остановился на площадке перед аркой, из него стали выходить те немногие пассажиры, которые приехали сюда, а я все сидел, не шевелясь, стараясь удержать эту ускользающую, такую нужную мысль…
Не знаю, сколько бы я еще сидел, но водитель вернулся, заглянул в кабину, сказал:
— Приехали. Просыпайтесь!
И мне пришлось проснуться.
Я вышел, постоял немного. Потом пошел к небольшому домику, смутно темнеющему в сумерках.
— Инна Михайловна? Да, она здесь работает, но ее сейчас нет. — Человек, отвечавший на мой вопрос, старался, видимо, рассмотреть меня в сумерках, так же, как я его. Он стоял у входа в домик и курил. В тусклом свете я видел лишь большие роговые очки да темный мохнатый свитер.
— А вы по какому делу? Есть Геннадий Семенович, ее заместитель по научной части. Есть Станислав Борисович, если по аппаратуре. Может, кто из них сумеет заменить…
— Нет, — сказал я, — заменить никто не может. А она сама не скоро будет?
— О, нет, не скоро. Она в экспедиции, вернется месяцев через пять, а то и позже…
— Да… Ничего не поделаешь… — Я постоял немного и пошел к автобусу, но он окликнул меня.
— Простите. А вы кто будете? Что передать?
— Передайте… Передайте, что приезжал старый школьный товарищ.
