— Замин!
При моем имени шелковые кисти задрожали, голова под шалью склонилась ниже. Я видел, как маленькие башмачки Халлы потонули в траве.
— Возьми сестрицу Мензер за руку, подсади в кабину, — командовал дядя Селим.
Я повиновался, с деревянной скованностью подошел к невесте, но не дотронулся до нее. Повернулся и пошел обратно к машине. Она покорно следовала за мною.
— Не вздумай посадить в кузов, — шептал за спиной дядя Селим. — В кабину веди, в кабину.
И вот машина тронулась. Разве не все равно ей, бесчувственной, что перевозить? Камни или людей? Счастливую любовь или неизбывную грусть? Хотя при чем здесь машина? Это я везу свою единственную в дом к другому.
Халлы отодвинула от лица шаль. Мы были одни. Даже маленькое оконце в кузов кто-то заботливо задернул цветной занавеской.
— Что же ты молчишь? — спросила Халлы.
Я взглянул в зеркальце, отражавшее нас обоих. Она была бледна. Я никогда не видел ее такой красивой. Выпуклый лоб, брови прочертили сияющий след и подернутые туманом глаза…
— Какая красивая машина! Работай на ней на здоровье.
— Убитому здоровье ни к чему.
— А хвалился, что сильный!
Ее лицо вдруг исчезло из зеркала, как из волшебной рамы. Она схватилась за руль. Машину дернуло.
— Не поедем дальше, пока не скажешь, что мы друзья по-прежнему!
— Скажу, скажу! Пусти, бешеная.
Она не отодвинулась. Положила теплую мягкую ладонь поверх руки, которой я сжимал руль. Кожи словно коснулось только что вынутое из горна раскаленное железо. Но мне не было больно. Мне было грустно.
— Пусть исполнятся все твои мечты, — проговорил я. — Ты всегда хотела выйти замуж за образованного человека и вот выходишь.
— А еще я хотела, чтобы один парень прокатил меня в свадебном платье на своей машине, — отозвалась Халлы. — И это тоже исполнилось.
— Я шофер. Куда скажут, туда повезу.
— А если я выскочу на ходу посреди дороги?
— Не выскочишь. Побоишься. Разве тебе не дорога жизнь в такой радостный день?
Халлы еще больше наклонилась ко мне, собрала в горсть нитку гранатовых бус на шее.
— Видишь? Вот мое единственное украшение. Ничьих подарков на мне больше нет.
Я молчал. Спустя минуту она спросила сдавленным голосом:
— Где перстень, который я тебе подарила?
— К тебе же и вернется. Зачем мне носить чужое?
— Что ж, — задумчиво, как бы про себя, прошептала Халлы. — Значит, так тому и быть. А я твои бусы и на ночь не снимаю.
Внезапно она стала приглушенно смеяться. Или всхлипывать.
— Да посмотри же на меня, — взмолилась наконец. — Разве это не я?
— Я сижу за баранкой. Мне положено на дорогу смотреть, а не разглядывать пассажирок.
— Ты изменился, Замин. За три месяца, что мы не виделись, стал взрослым мужчиной.
— А ты — чужой невестой!
— Но разве ты не знаешь, как все случилось? Они украли меня. По дороге ехал одинокий всадник, я вырвалась, бросилась к нему, уцепилась за стремя, молила помочь. Он ответил: «Жаль тебя, дочка. Но это — люди твоего жениха. Не из Советского же государства они тебя увозят?! А я чужой, ехать тебе за моим седлом — несмываемый позор до конца дней!» Когда меня привезли в дом под красной крышей, женщины вокруг твердили то же самое: «Возвращаться в отцовский дом после ночи, проведенной под чужим кровом, нельзя. Растоптать честь отца — вот что это значит. Опозоренная дочь для родителей хуже мертвой!» Тогда я решила…
— Что лучше покориться?
— Ты не спас меня от злых людей, а теперь сам везешь в дом другого! И еще спрашиваешь?! Я продумала свой путь. Всем отомщу. И отцу, который, не дождавшись, пока дочь поднимется из колыбели, пообещал ее такому чурбану, как Фарадж. И тем, кто меня, будто ворованный товар, передает от одного к другому… Я не дамся мужу. Останусь вечной невестой!..
— Погоди, Халлы. Не кричи. Думаешь, моя чаша не полна до краев?..
Голос мой осекся. Слезы заволокли глаза. Я почти не различал дороги. Как признаться ей, что лишь по просьбе матери я согласился на эту поездку.
Чтобы остудить пылающий лоб, я высунул голову наружу. Опоры электросети, которую только тянули к нашему селению, тропинки, вытоптанные скотом, одинокое грушевое дерево — все мелькало в диком хороводе и оставалось позади.
