Всяк человек — Вселенная, кем бы он ни был, а вот пустит он тебя туда или нет, да захочешь ли ты туда заглядывать, проблема обоюдная: ты ему до поры так же по барабану!
Ищите Солнца в Небе, пока глаза не ослепнут, а, ведь его отражения и на земле хватает! Люди, и, причём разные, и каждый, порой, носитель какого–то одного нехватающего именно тебе Слова!
Это как открываешь хорошо знакомую книжку и случайно находишь то, чего раньше в ней не видел, потом открываешь её снова — и находишь ещё и ещё.
И слова приобретают уже иное значение, и откладывать её подальше за другие — рука не поднимается.
Мы — тоже те же люди, и дело не в них, а в нас. Общей культуры не было, а было общее АНТИИНФЕРНО (внутреннее подсознательное сопротивление, которое я и называю недеструктивным пофигизмом), что и могло объединять людей, в глазах которых читалось своё, пусть слегка искажённое отображение!
Антураж присущ всему, и подводные камни тоже, но ни он, ни они не являются правдой: она в том, что ты задумавшись, просто шёл в Сайгон, сам не осознавая этого, и или проходил, или оставался: кто–то за первым столиком, а кто–то намного дальше.
* * *
Как–то пошли мы с Максом Купчевским вызволять в очередной раз Сашку Салата на Каляева, 15, где нам был вручён наголо бритый Сашка со справкой: «Выдан бомж. 1 шт.»
Жаль, в бытии затерялась!
* * *
Кстати, кто Прокопа Минского видел последний раз? Меня с ним тот же Штирлиц в 80‑е познакомил. Замечательный крымско–татарский еврей белорусского происхождения (бывают и такие парадоксы!). Помнится, поехали мы с ним тогда в Московию, «Караван Мира», что ли, досматривать? Стоянка у них была ещё в Парке Горького в натовских палатках.
Ужрались до такой там степени, что ночью пошли к Мавзолею с бэйджиками, аки форины, мумию отсматривать.
Ё-моё! Сотни раз в Москве был, а этого леща полукопчёного лицезреть так чести и не удостоился! Стоим мы с Прокопом на Красной Площади, в Мавзолей нас не пускают по определению и режиму работы (зато сортир на ней был открыт, хоть туда сходили. Мать моя! Это не сортир был, а филиал Колонного зала Дворца Советов или, там, Съездов — я в этой херомундии никогда не разбирался! Эскадрон гусар вместе с лошадьми мог бы разместиться!), плюём на это дело и разворачиваемся.
Выходим через спуск к речке, присаживаемся на парапет перекурить, и тут Прокоп выдаёт:
— Представляешь! Вот мы здесь сидим с тобой в праздном настроении, догоняемся потихоньку на этом историческом месте, а, ведь несколько сотен веков тому наши пра–пра–прадеды у стен этой крепости кровь проливали!
На что я, отхлебнув ещё, слегка уточнил: — А с какой стороны?…
И в тихом задумчивом молчании стали перемещаться в сторону Ленинградского вокзала…
* * *
Лёша Охтинский и Женя Джексон.
Сакко и Ванцетти, Гржимилек и Вахмурка, Болек и Лёлек…
С той поры, как я потерял их из виду, они были также неразлучны, плюс на определённой стадии запоя стали похожи, как два ботинка: пара одна, только каждый со своим заворотом.
Однако, по порядку.
Фамилия Охтинского — Бобров, и представляясь незнакомым дамам, он всегда говорил:
— Меня зовут Лёша, Бобров! А так как я ещё и немножечко рисую, то мои друзья зовут меня: Бобров — Водкин!
Какой он был художник (ещё раз извиняюсь за прошедшее время, просто туда переношусь) — это отдельная история, но степень его обязательности была линейно пропорциональна уровню его раздолбайства. В конце 80‑х или начале 90‑х получили мы с женой заказ из Норвегии на роспись всяческих изделий: матрёшек, брошек, и прочего. Сгоняв в Москву в Измайлово за заготовками, стали подряжать всех знакомых художников, дабы управиться в срок и дать тем заработать.
Вспомнили о Лёшке и вручили ему шкатулки…Основная его особенность была в том, что сердиться на него было абсолютно невозможно, по крайней мере, долго. Шкатулки он не принёс ни в срок, ни через неделю, никогда. А где–то через пару месяцев встретился нам в пивбаре на «Жуках» с такими невинными и страждущими глазами, что, простив всё, пришлось похмелять его, родимого. Ну жил он так!
