— Не могу, — сказал Петро, опуская топор, — сам руби.
Прохор поплевал на руки, наметил на комле место с той стороны, куда должен был упасть дуб, и стал делать первую засечку.
Звуки топора, сухие и безжалостно четкие, наполнили крону, росистый простор седой поляны, лес вокруг нее. Дохнул легкий порыв ветерка, и листы дуба на мгновение вздрогнули, как будто он хотел просить о пощаде, но потом раздумал — из гордости.
Чуждые, подло чуждые тому ликованию жизни, что звучало в птичьих голосах и светилось в искрах росы, звуки истребления гулко и мертво парили в лесу.
Еще несколько мгновений — и все было бы закончено: лесорубы взялись бы за пилу, но вдруг топор Прохора неожиданно легко по самый обух вошел в древесину. Лесоруб выдрал его, и из отверстия тучкой взметнулась тонкая, как споры папоротника, пыльца.
— Прогнил, сволочь, — сказал Прохор.
— Не ругайся, — отрезал Петро и наклонился, ковыряя палкой в ране. Обломал несколько кусков коры, выгреб горсточку трухи, выпрямился, глянул вверх. И наконец процедил с осуждением: — Скажешь тоже. Дуб — и чтоб прогнил. Это в нем дупло. — И прибавил: — Очистить надо бы. Ведь неизвестно — большое или малое. — И сам взялся за топор, играючи вогнал его в дерево повыше зарубки.
Летели куски коры, щепки. Постепенно, светлея по краям здоровой корой, очищалось поврежденное место. Оно было в форме сигары.
Петро начал короткими точными движениями выковыривать из древесной раны слежавшуюся труху. За нею пошли пласты птичьего помета, перемешанные с перьями. И вдруг, когда дупло уже было совсем очищено, к ногам Петра выкатился жухлый шар, похожий на комок прошлогодних листьев в гнезде ежа под выворотнем.
— Это что еще такое? — пнул его сапогом Прохор.
Бесформенный комок легко развалился от удара. Стукнула о корень дерева жестяная коробочка. Краску не ней не успела съесть до конца ржавчина. Петро поднял коробочку.
— Брось ты ее, Петрусь, — попросил Прохор, — может, дрянь какая. Рванет — и пойдешь на тот свет, к Абраму на пиво.
Петро, не слушая, открыл коробочку, вытащил бумажный сверточек, развернул.
Спустя несколько минут он сидел на выпуклом корне, а Прохор заглядывал в листок через его плечо…
Молчание прервал Прохор:
— Н-да, были дела.
— Жаль, меня там не было, — сказал Петро, — я бы этим хлопцам не дал погибнуть. Трясина же проходимая. Ах, сволочи, как они над нашим братом!
— А адрес есть?
— Есть. Это письмо нужно обязательно отослать.
— Да их и в живых никого нет, наверное. Тулу, сам знаешь, обкладывали.
— И все равно надо. Ты подумай, как они ждут, если живы. Пока похоронной нет в руках — не устает ждать человек. Хоть всю жизнь.
В жестах Петра, в его основательности и степенности, в веских словах всегда было что-то такое, что заставляло людей подчиняться ему, даже если они были в годах. Прохор не был исключением и потому кивнул головой, соглашаясь.
А Петро поднялся и окинул дуб посветлевшим взглядом. Дерево, освободившись от росы, спокойно и широко раскинуло ветви.
— Начнем, что ли? — спросил Прохор.
— Это что мы начнем? Он нам такую услугу оказал, а мы "начнем". Нет уж, дудки. Собирай манатки. — И, взяв на плечо топор, добавил задумчиво: — Надо будет в Василевичи сходить, купить мешок цемента, чтобы рану ему заделать.
Когда они отошли уже довольно далеко от дуба, Прохор вдруг остановился:
— А председателю что скажем?
— Пошел он к дьяволу, — сказал Петро, — ему вообще за такой приказ надо было бы башку снять. Такого царя рубить… — Помолчал и буркнул: — Отдам те дубовые бревна, что у меня лежат возле сеновала.
— Так тебе же колодец давно обшить нужно.
— А я его засыплю, колодец. Ничего, за водой можно сходить и к соседу.
Прохор покачал головой. Потом сказал язвительно:
— Ты подумал, что тебе домашний прокурор скажет? Она недавно с моей Мариной на ферме сцепилась, так председатель со страху к запруде убежал и там два часа отсиживался.
На грубоватом лице Петра появилась довольная улыбка:
— Ничего она не скажет. Плохо ты ее знаешь. Это, брат… — Он поискал слово, не нашел его и повторил то, что сказал утром: — Это, брат, такая ласочка, такая… жена.
