— Петюнька, — вдруг позвала его жена, когда он уже натянул старенький пиджак.
Он подошел к ней.
— Ты берегись там, родненький. Не лезь под дерево. Сам знаешь: хлестнет хоть вершинкой — век мне тогда слезами обливаться.
— Хорошо, — сказал он.
Через полчаса они уже вышли на поле, за которым неясно темнел лес.
Прохор, резвый мужичок из тех, кому "невысоко падать", дробненько топал рядом с Петром. Петро был явно чем-то недоволен.
— И зачем ему этот дуб понадобился? — сказал он. — Подумаешь, не из чего больше колоды для ферм долбить.
— Это верно, — поддакнул Прохор. — Да он не местный, не знает, что дуб — святое дерево.
— Закон ведь есть, — сказал Петро, — каждый из нас его знает, хоть он и неписаный: высекаешь лес — оставляй дуб на развод.
— Ладно, — сказал Прохор, — наше дело маленькое.
Трава тускло серела, густо усыпанная росой. Ноги оставляли на ней четыре зеленые, прерывистые полосы.
— Как у тебя с женой? — спросил Прохор.
Петро даже слегка покраснел на скулах.
— Теплая, брат, как солнышко. Нарадоваться не могу.
— Н-да, баба ничего себе. И в постели, и в костеле.
— Слушай, ты, — вызверился Петро, — ты о ней такие слова брось. Иначе не дуб лежать будет, а ты.
— Да я ничего. Только дьявол тебя знает, что ты за человек. Второй год живете — хоть бы оком на кого другого согрешил. Я, бывало…
— Вот потому что ты "бывало", и она от тебя "бывало". А мне другие без надобности.
— Ну и дурень, — сказал Прохор.
Оба замолчали. Прохор вдруг встрепенулся:
— Фу ты, черт, и потянуло же меня на таком месте скоромные разговоры вести.
— Да, — сказал Петро, — это все равно что на кладбище материться.
— Ты тогда еще мальчишкой был, — неожиданно серьезно сказал Прохор, — а я все это очень хорошо помню. Вот тут, на этом самом месте, их и настигли. Какие хлопцы были! Вон там один танк горел, там — второй, а там еще два рядом. Гарь такая густая, я потом два дня черным сморкался… Побили их всех. Утром баба пошли, а ребята навалом лежат. Со всей деревни полотно собрали и их, голых, в то полотно завернули: и русских, и наших, и татар. Всех вместе — Бог на том свете разберется, кто чей.
— А тут у них противотанковая стояла, — задумчиво сказал Петро. — Ее потом еще в партизанской мастерской ремонтировали, ставили на колеса от сеялки.
— Луковая артиллерия, — усмехнулся Прохор. — И как это только ребята не боялись покалечиться, из таких пушек стреляя. Веришь — вместо замка лапки стальные приспособлены и в них здоровенный гвоздь ходит. И по тому гвоздю, отойдя в сторону, деревянной чекушей — шмяк!
— Сколько матери по этим ребятам поплакали, жены, — сказал Петро. — И нашли, наверное, не всех, кое-кто до сих пор в болоте, видимо, лежит. И хуже всего, что и найдут его когда-нибудь в торфянике таким же, как был. Как мумию, про которую в пятом классе учат. Помнишь, на папоротнике человека раскопали? Весь целый — только нос сплющен: торф давил.
— Да, семнадцать лет тут — пустяк.
Вышли на поляну, когда она начинала слегка розоветь в ожидании солнца. За поляной стоял огромной рогаткой неправдоподобно стройный дуб. Часть ветвей на одной его развилине начала усыхать, но это не портило дерева. Особенно теперь, в предрассветное время, полное ожидания тепла и ласки.
Дуб слегка шевелил листьями, словно потягивался, стрясая с них росу.
— Уа-ля, люблю-у, — сонно пробормотал где-то в стороне полуночник-козодой, видимо, укладываясь спать.
И, словно в ответ ему, радостным, умытым, свежим голосом заликовала в дубовой листве какая-то птаха, разрывая все свое маленькое тельце. Не потому, что кто-то слышит, а от одного пламенного желания жить.
И дуб весь сладко встрепенулся: на самую верхнюю и малюсенькую его веточку упало оранжевое отражение солнца.
Оно всходило, еще не лохматое, как днем, а просто белое. Лучи его бежали по ветвям вниз, но со стороны казалось, что это сам дуб в нетерпеливом ожидании ласки тянется вверх, стремительно растет, подставляя под лучи все новые и новые ветви.
И он весь засиял оранжевыми, зелеными, светло-малиновыми искрами-огоньками.
— Празднуют, — сказал Петро, — не чувствуют.
А искры бежали по ветвям, охватывая сиянием все могучее дерево. И это сияние переливалось все ниже и ниже, не угасая. Как будто сама жизнь искрами своего пламени обмывала дерево, обещая ему жизнь вечную.
