7. Читать Ваше письмо, Сергей, было грустно. Все же в течение этих двух лет Вы общались с Бродским. Вы перенесли тяжелую болезнь, почти побывали на том свете. Говорят, это возвышает душу, меняет человека. Но в письме — все то же мелкое обвинительно-оправдательное привирание, все те же скрупулезные подсчеты нанесенных обид, оказанных услуг. Конечно, я помню, как Вы приехали помогать разгружать грузовик с нашими вещами в январе 1985 года. (Попробуй забудь — разные люди почему-то напоминали мне об этом уже много раз.) Услуга потому и была настоящей помощью, что мне не надо было привозить-увозить Вас на автомобиле, теряя на это по два часа, которых мне взять было просто негде. И ящики Вы все же разгружали не только с плохими книгами «Эрмитажа», но и со своими тоже. Но неужели я за 20 лет не оказал Вам никаких дружеских услуг? Что-то ведь и я делал в свое время? Пересылал чьи-то рукописи на Запад, снабжал запрещенной литературой? Кажется, и по Вене бегал три дня, пытаясь устроить в местные газеты статью про невинно арестованного в Ленинграде Довлатова, поднять на ноги «Эмнисти интернейшенал». Вроде и в аэропорт ездил встречать (правда, без большого успеха, потому что напившегося Довлатова сняли с самолета и на день оставили в Будапеште). Может, и еще что-то было? Но было или не было — в данный момент неважно. В данный момент Вам надо ввернуть эту историю, чтобы — передернув даты — сбить с толку нашего бедного литературоведа, чтобы он подумал, что сердечный Довлатов вовсе не избегал дружеского общения с бездушным Ефимовым в течение шести месяцев (от ноября 1985 до мая 1986, когда произошел окончательный разрыв).
В отличие от Вас, я дорожу человеческими отношениями, поэтому незаслуженная обида, нанесенная мне Вами, погрузила меня на многие месяцы в настоящее горе. Иногда мне казалось, что Вы получали от этого удовольствие. (Вообще порой мне кажется, что человеческую близость Вам дано ощущать лишь в моменты разрывов и примирений — потому Вы так часто и устраиваете их.) И теперь все это Вы называете «гоголевской историей». Ну, а уж коли в чем виноват, то нате вам мое извинение. И давайте восстановим «нормальные человеческие отношения». (А то люди с нас смеются.)
Увы, я думаю, для нормальных отношений у нас уже не осталось места. Я не питаю в Вам никаких злых чувств, сочувствую Вашим болезням и бедам. Но я не верю, что мы сможем о чем-то разговаривать без недоверия и подозрительности. Что бы Вы ни говорили, я теперь невольно буду думать: «Да ведь опять поди врет». Что бы я ни говорил. Вы будете думать: «Опять притворяется, что доволен, что с людьми ему хорошо, что жизнь удалась, хоть ни «Нью-Йоркер», ни «Рэндом-хауз» его не печатают».
Кроме всего прочего, должен сознаться, что я Вас просто побаиваюсь. Незадолго до нашего разрыва Вы мне похвастались, что все статьи Белоцерковского против радиостанции «Свобода» — то есть против Вашего главного работодателя и благодетеля — в американскую прессу устраивали Вы. И не потому, чтобы Вы были принципиально на стороне Белоцерковского, которого Вы тоже не переносите, — нет, просто так: абы нагадить. Сейчас, по крайней мере, что бы Вы про меня ни говорили, все знают, что Вы говорите о своем недруге. А если я снова попаду в приятели? Избави Бог.
Нет, до ангельского чина я не дотягиваю и о непогрешимости не мечтаю. И в одном из своих многочисленных грехов могу сознаться тут же, ибо он связан с Вами. Дело в том, что сочиняете Вы свою чернуху порой так занятно, что невозможно не передать ее дальше. Что я и делал сотни раз, хотя и догадывался, что участвую в передаче неправды.
Конечно, сейчас для Вас возникли некоторые неудобства с тем, что я время от времени появляюсь на «Свободе» и надо проходить мимо меня, отворачиваясь. Но все же бываю я там так редко — как-нибудь разминемся.
В течение тех месяцев, когда я переживал наш разрыв, я-не скрою много про Вас думал, пытаясь понять движущие Вами мотивы. И мне кажется, результаты этих раздумий могут Вас заинтересовать и составить
ДЕЛОВУЮ ЧАСТЬ ПОСЛАНИЯ.
Кроме обаяния и одаренности, в Вас привлекает еще одна черта, одна страсть — благородная и бескорыстная, — за которую люди Вам многое прощают: страсть к литературе. И, к Вашей чести, страсть эта остается неудовлетворенной. Ни успехи, ни популярность не ослепляют Вас (хотя и тешат, что вполне простительно). Вы хотели бы писать лучше. Вы чувствуете, что в главном деле своей жизни могли бы достигнуть большего.
