— Страна рабства! — твердо сказал незнакомец.
— Как, земляк, — с укоризной возразил старик, — уж не принадлежите ли вы к тем людям, которых теперь, к сожалению, становится все больше — к тем, что все хулят и все знают лучше всех, якшаются с заговорщиками в Америке и повсюду затевают беспорядки?
— А вы, значит, принадлежите к шотландцам, которые душой и телом стали англичанами? — со смехом ответил чужак. — К тем, которых вовсе не печалит, что шотландские имена слышны все реже и реже? Теперь все и на вас и в вас английское. Где деньгу зашибить можно, вы тут как тут, а старые шотландские свободы для вас и ломаного гроша не стоят: ведь на них ничего не заработаешь. Потому-то и не тревожат вас печали людей за морем, в колониях, и права, которых они добиваются. Когда их давят и ощипывают, вас это не касается, вы считаете такие порядки только справедливыми, потому что они приносят барыши вашей торговле и фабрикам. Но стоило им, наконец, взяться за оружие и скинуть ярмо, как вы тут же завопили: “Хватай изменников, на виселицу всех осмелившихся посягнуть на свободу старой Англии!”
— Сударь, — сурово сказал Бловерпул, — мне не хотелось бы, чтобы ваши речи слышал тот почтенный человек, которого я жду вскоре из города. Вы говорите так, будто вы сами — американец.
— А, вздор, — улыбнулся чужак. — Я только хотел показать вам, как обстоят дела с английскими свободами. Свобода без справедливости — себялюбивая тирания, и потом, мистер Бловерпул, я ведь шотландец и, откровенно говоря, не очень-то люблю англичан…
— Но вы же в их стране, — наставительно сказал хозяин дома. — Неровен час, что случится. В последнее время с такими речами, как у вас, куда как опасно.
— Ну, вот видите, — рассмеялся незнакомец, — вот вам и пример, как обстоят дела с английскими свободами. Не тревожьтесь, однако, мистер Бловерпул, я иду из Лондона, а там люди и газеты говорят совсем по-другому.
— Так то в Лондоне, — возразил Бловерпул. — В Лондоне, может, так говорить и не возбраняется. Я и сам читал как-то газеты, где бог и люди призываются в свидетели того, какие ужасные беззакония творят с бедными людьми в Америке, как их вынуждают становиться бунтарями, и что лорд Норт со всеми министрами заслуживают виселицы, а за веревками дело не станет. В Лондоне можно так говорить, а здесь — нет.
— Почему же, черт возьми, даже в вольной Англии нельзя больше говорить, что хочешь? — с горечью спросил чужак.
— Попробуйте, — ответил старик, — и последствия не замедлят. Патриоты этого не потерпят и то ли поломают вам руки-ноги, то ли обвинят вас, потащат до суда в тюрьму, покажут под присягой, что вы хулили короля и проклинали веру, а не то подыщут свидетелей, и они заявят, что вы где-то что-то украли, скажем, кошелек, который вам нарочно подбросят, или носовой платок, подсунутый в ваш карман. Короче говоря, веревка для вас сыщется, и повесят вас, не успеете оглянуться, или, в самом лучшем случае, отделаетесь тремя-четырьмя месяцами каторги.
— И это — вольная старая Англия! — оскалил в улыбке зубы незнакомец.
— Хе-хе, — вздохнул Бловерпул и вслушался, приблизив ухо к окну. — Ну вот, идет тот, кого ждали.
Послышались быстрые четкие шаги.
— Это он, бьюсь об заклад, это Уиллби!
Старик вышел на улицу, а чужак устроился поудобнее в уютном кресле.
— Кто этот Уиллби? — спросил он.
— Купец из Уайтхевена, — тихо ответила Молли.
— И к тому же жених? — шепнул он.
— Откуда вы знаете, сударь? — спросила она испуганно.
— Я стоял под окном и догадался, хотя и не все расслышал. Он старый и безобразный?
— О, да!
— И вы согласны выйти за него, милая Молли?
Она умоляюще смотрела на незнакомца, молитвенно сложив руки.
— Нет, нет! — вскричала она.
— Хорошо, устроим против него заговор.
— Еще сегодня я должна сказать свое “да”, — прошептала она доверительно и всхлипнула.
— Ничего у него не выйдет. Я не допущу, — уверенно заявил незнакомец. — А окажись на его месте я? Согласились бы вы, Молли?
— Ах, сударь, — пугливо и укоризненно сказала она, — как вы можете так жестоко шутить!
— Тихо, — пробормотал он, — идут… Доверие, Молли, и я защищу вас.
