Где и как воспитывалась Полинка после убийства ее матери, Сава так и не узнал. Все его письма вернулись в колонию с надписью «адресат выбыл». Сейчас дочке должно быть восемнадцать. Кто он ей теперь? Единственное письмо, которое художник получил на зоне, было от соседа по дому на Петрице. На его даче был пожар. Заключение полиции было коротким — бомжи залезли в пустой дом и были неосторожны с огнем. Все сгорело дотла. Сейчас никто и слушать его не станет по этому поводу. Выходит, что в той жизни от него не осталось даже воспоминаний, только «дела» в каком-нибудь архиве.
Нетронутая турка с давно остывшим кофе и пустая чашечка белого фарфора были безмолвными свидетелями размышлений Савы Скворцова, сидевшего в чужом халате уютной дачи женщины с короткой прической и умным взглядом. Вчерашнее событие уровняло их судьбы с Орловым. Они оба теперь ничего не значат в этой жизни. Странно, но Сава как-то по-особенному относился к Дмитрию Николаевичу. Они не были в дружеских отношениях, но многие его слова и дела воспринимались, как наставления. Да и Хан, при всей сложности их отношений тоже как-то по-отечески опекал бывшего художника. Возможно, судьба подобным образом компенсировала пацану из Козыревки потерю родителей в раннем детстве.
Вылить остывший кофе, который показал ему контур детского профиля с волосами, затянутыми в узел на затылке, Пика не посмел. Перелил его в чашку побольше и стал прохаживаться по комнатам. Кроме кухни и спальни он еще нигде не был. На первом этаже нашлась большая гостиная и кабинет с библиотекой во всю стену. На втором этаже располагалась вторая спальня поменьше и комната, вполне подходившая для детской, но пустая. Сава вернулся в кабинет, где на солидном дубовом столе заметил фотографию пожилого мужчины среди березок. Снимок был явно старый, но в новой дорогой рамке. Лицо мужчины бывшему художнику понравилось. Что-то в нем было привлекательное. Несколько минут Пика разглядывал его и понял, что борется с желанием нарисовать портрет с этой фотографии. Так у него иногда бывало. Только, вот, на зоне раздобыть хорошую бумагу и карандаш стоило соответствующих услуг. Там царил бартер, а тут, словно нарочно, на столешнице лежала стопка финской бумаги, а в приборе для писем отточенные карандаши.
Сава отбросил все сомнения и примостился у окна. Скромное полуденное зимнее солнце не давало тени и не напрягало зрение. Увесистая книга в глянцевом твердом переплете стала мольбертом. Изголодавшиеся пальцы сами принялись за дело. Через какое-то время он погрузился в работу настолько, что забыл где он и как сюда попал. В такие минуты автору казалось, что он общается с моделью. У Савы и прежде такое случалось. Окружающий мир вдруг исчезал, а каждый штрих карандаша придавал рисунку такие черты, что портрет оживал для художника. Руки сами что-то добавляли, и он начинал то ли слышать, то ли считывать информацию с листа.
Еще в Суриковском профессор, которого они уважительно называли меж собою Константиныч, иногда упоминал на лекциях о таком родстве душ автора и модели. В клубе йоги он тоже увлекался методикой развития внимания и восприятия, что позволяло лучше вникать в особенности характера при работе над портретом. Смешно вспомнить, но в библиотеке на зоне он нашел труды по психотехникам, опубликованным в двадцатых годах прошлого века, когда многие в голодной стране Советов увлекались эзотерикой и потусторонним. Как и когда эти книги попали в ту библиотеку и почему сохранились, осталось загадкой, но Сава их с интересом не то что прочитал — проштудировал. Времени пробовать и оттачивать, описанные неизвестными авторами упражнения и методы, у Пики было предостаточно.
— Забавно… — Сава вздрогнул от прозвучавшей в голове фразы.
— Хороший коньяк нужно пить осторожно, — подумалось бывшему зэку, — а то привидится черт знает что.
— Давненько я не брал в руки шашки, — не скрывая иронии произнес тот же незнакомый голос.
— Я не играю в шашки, — на всякий случай подумал Сава.
— Это я к слову… Шалю значит… А, вот, коньяк давненько ни с кем не обсуждал.
