«Еще и выстрел! — тоскливо подумала Елена. — Он-то здесь откуда? Похоже, в то воскресенье в Корчаковке наличествовали все виды преступлений, предусмотренные уголовным кодексом: зарезание, утопление, расстреляние… А также некоторые преступления, уголовным кодексом не предусмотренные: например, разгуливание по чужим садам в мертвом виде!»
— А как вам показалось: Михайлов верит, что вы видели за кустами живого Штейнера? — спросила Елена.
— Его это вообще не интересовало. Ну, мол, стоял и стоял, всякое бывает. Он, кстати, спросил, бывала ли я у Антипова дома. Как там все было? Я ему ответила, что в этом доме при нем никто не был, но если надо, то можно к старшей Долгушиной зайти и посмотреть: она там только мебель кое-какую поменяла. Там даже не белили с тех пор. Вместо того чтобы бегать, сплетни собирать, лучше бы она обои на стены наклеила!
— А вы там уже при ней были?
— Ну, конечно! Соседи все-таки! Я часто к ней захожу, и она ко мне. Ты знаешь, она не такая уж и противная. Просто беспокойная. Ну, бывают такие люди! Она самой себе больше вредит своим характером! Слушай, а Михайлов про Долгушину тоже спрашивал.
— В связи с выстрелом?
— Нет, не только. Он спросил, как так получилось, что Долгушина осмелилась на Антипова жалобы писать? Ведь ее муж Антипова сильно побаивался! А тут вдруг незадолго до штейнеровской смерти она буквально завалила участкового своими кляузами! Михайлов спросил, помню ли я эту распрю?
— И что вы ответили?
— Ну, что-то припоминаю. Действительно, Долгушина тогда как с цепи сорвалась. Ее, однако, понять можно: антиповский пес всех кур долгушинских передушил. А потом за гусей принялся. Представляешь, они за пару недель всю живность потеряли! Даже собаку: они нашли ее в собственном дворе с перегрызенным горлом. У Долгушиной тогда от горя крыша поехала, видимо, стала она писать во все инстанции, помню, участковый ходил разбираться. Но потом ей муж врезал хорошенько… Он боялся с Антиповым связываться.
Елена вздохнула. Голова гудела, намекая, что уже не способна принимать новую информацию. Все запуталось окончательно. Какой-то выстрел, загрызенные гуси, украденные показания бывшего штейнеровского соседа…
— Еще Михайлов спросил, как выглядел эксперт, который приезжал с милицией, — добавила Суботиха, которая сидела за столом и смотрела на Елену уже совсем осоловевшими глазами.
Елена снова вспомнила тот августовский день, напоенный солнцем, и вздохнула.
— Как мне все надоело! — призналась она. — Я поеду… Будем надеяться, что Михайлов выкарабкается.
— Молодой, выкарабкается… — равнодушно кивнула Суботиха.
В полной темноте Елена вышла из дома, прошла по тропинке к калитке, за которой ее ждала машина. Суботиха, шаркая, следовала за ней. Проходя по саду, Елена повернула голову направо, туда, где теперь находился долгушинский дом. Смородиновых кустов больше не было. Более того, не было и тех кустов, из-за которых якобы мертвый Штейнер наблюдал за действиями милиции в собственном саду.
Она вдруг поняла, что не поедет завтра к Михайлову, хоть это и непорядочно. Не поедет и к следователю, ведущему дело Нины Покровской. Она смертельно устала.
Елена оглянулась на старуху. Та смотрела ей прямо в лицо, но из-за темноты было непонятно, какие чувства она сейчас испытывает.
Не спрашивая разрешения, Елена свернула с дороги и подошла к забору. Сразу залаяла, надрываясь, собака. Чувствовалось, что пес немаленький и злющий.
За редким штакетником виднелся такой же редкий сад. Пустые грядки с наваленной ботвой, старая кривая яблоня, видимо, изъеденная червями, теплый свет в окнах. За занавесками копошилась старая Долгушина. Она видела только силуэт. Казалось, что Долгушина месит тесто.
Елена вернулась на тропинку. Теперь лицо Суботихи освещал уличный фонарь, и было видно, что Суботиха смотрит на нее, усмехаясь. Они подошли к калитке. Шофер обрадованно махнул рукой.
— У моего зятя такая же машина, — без всякого выражения сказала Суботиха.
Усевшись на переднее сиденье, Елена помахала Суботихе, и та, кажется, улыбнулась в ответ.
Машина поехала в сторону города…
