Он тогда испугался за нее. Это был иррациональный страх — Волин не верил в то, что нынешняя милиция возьмется за расследование такого старого дела, что бы там Мишаня ни накопал. Это было невозможным, абсолютно невозможным. Но упоминание этой женщины в Мишаниных расспросах заставило Волина потерять голову.
Нуждалась ли она в защите? Конечно, нет. Только сейчас он понял, что она была умнее и сильнее его, во много раз умнее и сильнее — это была бы настоящая подруга жизни. Ради такой можно было идти на что угодно.
Но так он думал не всегда. Одиннадцать лет назад, завершив свое кровавое дело, он пошел на берег и увидел, что машина уехала. У него тогда волосы встали на голове дыбом. Но это было только начало: когда он спустился к мосткам, чтобы отмыть кровь, то сквозь темную спокойную воду реки на него глянуло лицо Антипова.
Все остальное он делал на автомате, потому что думал, постоянно думал одно и то же: «Почему она утопила его? Почему она уехала?!» Добравшись тогда до дома, успокоившись с помощью глотка спирта, он вдруг почувствовал разрывающую грудь жалость: она испугалась! Бедная! Разве это дело для женщины? Это было дело для него — таежника. Это он мог за десять минут разделать тушу медведя, а она — молодая девчонка… Как ему было ее жалко… До слез!
Но она не подходила к телефону, она вырывала руку, когда он останавливал ее на улице и в коридорах управления, она делала вид, что вообще не знает его. Он объяснял это страхом, отвращением, временным помрачением рассудка, и так обманывал себя много месяцев, пока его ум не оправился от удара и не восстановил свои качества — те, которые запросто могли сделать его полковником, как все говорили. Он понял, что разочаровал ее. Он должен был это понять сразу, еще в доме Штейнера, когда привязанный Антипов сказал свои чудовищные слова.
«Ты меня лучше тут убей, Волин, — прохрипел он. — Все равно я труп… Мне перед Комаром не оправдаться. Я мудак, Волин! Ты себе не представляешь, какой! Я ведь должен был сховать золото, а потом прикончить этого бычка, этого фраера — замначальника артели. Мы зарыли золото в тайге, и я убил его… А потом… А потом… — Антипов вдруг потерял голос, на шее у него заходил кадык. — А потом я не нашел золота… Этот сучонок перепрятал его, чтобы подстраховаться… Как я не заметил! Спал… Старый я уже, Волин, для таких дел… Я говорил Комару, что старый… Он перепрятал его, понимаешь? А мне, дурак, сказать не успел — быстро он умер, даже не проснулся… Так что давай… Я все равно не докажу Комару, что это правда…»
Наверное, тогда он поймал ее взгляд, но мозг отказался воспринимать его значение. Он ведь не поверил Антипову — Волин прекрасно знал, какими хитрыми могут быть эти люди. «Разберемся!» — сказал он, заклеивая Антипову лицо. А она стояла и молча смотрела на все это.
«Ты сможешь? — тихо спросил он. — Там берег неровный. Тебе будет трудно. Лучше я сам его довезу до машины. Вы пока просто выйдите на берег, постойте там… Сейчас Штейнер вернется. Этого придурка оставлять в живых нельзя!»
Он молча кивнула…
Это был их последний разговор. Да какой разговор? Уже тогда она не сказала ни слова…
Подозревал ли он ее в чем-нибудь? Какая разница! До него доходили, конечно, слухи, что после того, как она уволилась и уехала в Москву, она разбогатела. Кто-то ее там видел. Говорили, что удачное замужество. Он этому верил: она была очень красивая женщина. Он бы сам для такой ничего не пожалел — да он и не пожалел. На рассвете того дня он продал душу ради нее…
Его убивала другая мысль — то, что он оказался недостоин. Погубил ее план — замечательный, верный план. «Я все продумала!» — говорила она, а он, повернувшись, смотрел на ее лицо, еле видное в темноте комнаты, и улыбался. Такая молодая и такая отважная… «Ты уверен, что это Антипов ограбил старательскую машину?» Он кивал, улыбаясь. «Такой старикан… Надо же! А где золото, как ты думаешь?» — «Зарыл где-то, спрятал… Ну, если я спрошу, он скажет». — «Ты уверен?» — «Да».
Сердце страшно заныло. Волин задержал дыхание и оперся плечом на сосну. Нос и скулы пощипывало — было не меньше двадцати.
