Некрасов в тот же день отнес Белинскому. Рассказывал потом, как ворвался к Виссариону Григорьевичу, закричал:
- Новый Гоголь явился!
- У Вас Гоголи, как грибы растут, - поморщился Белинский, глянул на имя автора рукописи, название и кинул тетрадь на стол.
- Да Вы взгляните!
- Ну да, так я и взялся, будто мне делать нечего.
- Взгляните, не оторветесь, - убеждал Некрасов, несколько растерянный такой встречей. - Я вечером зайду к Вам...
- Да, да, я сейчас все брошу и за роман, - насмешливо глядел Белинский. - Вы по себе судите. А я уж не Ваших лет. Для меня теперь нет книги, от которой я не мог бы оторваться для чего угодно - хоть для игры в карты.
Но вечером Белинский сам встретил Некрасова восклицанием:
- Где Вы пропадали? Где Достоевский?! Приведите, приведите его скорей!
- Прочитали? - воскликнул радостно Некрасов. - Я Вам говорил!
- Да что Вы говорили!... Это вещица, - потряс он рукописью, - стоит всей русской литературы. Достоевский будет великим писателем. Приведи его ко мне, сегодня же приведи!... Он что, молодой человек?
- Лет двадцать пять - двадцать четыре ему.
- Славо богу! - с восторгом воскликнул Белинский. - Этот вопрос меня очень занимал. Я просто измучился, дожидаясь Вас... Он гениальный человек!... Главное, что поражает в нем, это удивительное мастерство живым ставить лицо перед глазами читателя, очеркнув его только двумя-тремя словами, но такими, что если б иной писатель написал десять страниц, то и тогда у него лучше не получилось. А какое глубокое, теплое сочувствие к нищете, к страданию! Скажите, он, должно быть, бедный человек - и сам много страдал?
Все это Достоевскому рассказывал Некрасов, когда по просьбе Белинского зашел за ним, чтобы привести к критику. Федор Михайлович слушал в крайнем волнении, перебивал Некрасова, переспрашивал, повторял слова Белинского о его романе, словно старался закрепить эти слова в соем сознании.
- Виссарион Григорьевич сказал, он просто гениальный человек! Это обо мне?
- Так и сказал.
- Удивительное мастерство живым ставить лицо пред глазами читателя?
- Да-да, так и сказал, говорил, если бы автор был старый человек, то ничего бы из него не вышло, а так он просто гениальный человек, он, то есть ты, перевернет всю русскую литературу.
- Перевернет всю русскую литературу, - медленно повторил в изумлении Достоевский, и страх чувствовался в его голосе.
Федор Михайлович опустился на табуретку, задумался. Он будто забыл о Некрасове.
- Собирайся... Не медли! Белинский ждет.
Достоевский представил, как он явится сейчас к этому страшному критику, жалкий, в сюртучке этом поношенном, мешковатом, онемеет перед этим ужасным человеком, заикаться начнет, и Белинский быстро изменит свое мнение о нем, подумает, что ошибся. Не может гениальный человек быть таким робким. Изменит мнение и напишет в журнал резкую статью, высмеет на всю Россию... А если Некрасов преувеличил? А если не преувеличил, то, может, Белинский еще раз взглянул в рукопись и разочаровался? Бывало с ним такое: расхвалит повесть в печати, а потом пишет покаянную статью, ошибся, мол, не в ту минуту прочиталось. Так и с его романом.
- Ну что ты мешкаешь? - теребил его Некрасов.
- Я не пойду к Белинскому...
- Почему? - воскликнул удивленно Некрасов.
- Да так... право... Не лучше ли будет не пойти?
- Да что с Вами?
- Я так думаю... Ведь Вы говорите, он спрашивал обо мне, о моем лице даже... что, если... я боюсь, если... - Он замолчал на мгновение, а потом решительно сказал: - Нет, лучше не идти!
- Почему? - растерялся Некрасов. - Он же так расхвалил Вашу вещь.
- И прекрасно, и прекрасно... что же ему еще? Прочел роман, сделал свое заключение о нем, ну и пусть пишет, пусть хоть книгу пишет...
- Так не пойдете?
- Нет... разве в другой раз когда... после... будет еще время...
- Ну, как хотите! - с досадой перебил Некрасов. - Прощайте! недовольно бросил он и пошел к двери.
- Погодите! - остановил его Достоевский у порога. - Я подумал... ловко ли будет: он, может быть, ждет... все равно, ведь беды большой нет, если сходить, ведь нет?
Встретил критик Достоевского важно и сдержанно. Федора Михайловича поразила его внешность, представлял он этого ужасного критика иным. Он оробел окончательно, чувствовал, что голос его лишился ясности и свободы. Но едва познакомились, как Белинский вскрикнул с горящими глазами:
