Перед глазами мелькает конский хвост. Почему хвост? Почему конский? А!.. У извозчика была такая забавная лошадка, сама серая, а хвост белый…
Или это отсвет серой ночи?..
— Вставайте!..
Лошадка махнула хвостом и заржала. Заржала таким приятным мягким баритоном и нацепила на себя пушистые подполковничьи эполеты!..
Потом она стала голубой и за что-то со звоном зацепилась.
— Что случилось? — Достоевский хотя и привстал с кровати, но сон еще туманил ему глаза.
— По повелению…
Федор Михайлович, наконец, проснулся. Частный пристав в окладе лохматых бакенбардов. Голубой жандармский подполковник с лошадиным хвостом на каске, лошадиным оскалом и приятным баритоном. Голубой солдат с саблей у дверей, унтер из тех же голубых…
«Действительно, по повелению…»
— Позвольте же мне…
— Ничего, ничего, одевайтесь. Мы подождем-с, — мурлыкал жандармский конь, запуская копыто в ящик письменного стола.
Пристав бакенбардами выметал золу из печки. Длинный чубук хозяина, которым он шарил там, только подымал пыль.
Унтер, пыхтя, уцепился за карниз печи. Достоевский с интересом следит за его натужливым усердием. Карниз обрывается. Унтер опрокидывает стул и летит на пол.
Подполковник уже не мурлыкает.
Пристав уперся пальцем в пятиалтынный, лежащий на столе.
Достоевский понял его намерение:
— Уж не фальшивый ли? Пристав пойман с поличным.
— Гм… Это, однако же, надо исследовать… И со вздохом монета присоединена к «делу».
— Я готов!
Здание у Цепного моста все еще светится подслеповатыми окнами, хотя утро уже подвесило солнце над хмурой Невой.
У подъезда стопорят кареты. Одна отъезжает, подлетает другая. Как будто торопятся на бал.
Но на улицу не прорываются звуки кадрили.
«Гости» в зале перед кабинетом начальника штаба корпуса жандармов Дубельта заспанные, одетые кое-как. Они стоят полукругом, и каждого отделяет от соседа солдат. В зале слышится сдержанный говор. Когда он усиливается, солдаты стучат прикладами о паркет.
Суетится какой-то статский чиновник. Он — в который раз! — проверяет по длинному списку арестованных.
А они прибывают и прибывают.
Штабс-капитан Кузьмин появился совсем как на званый вечер. В парадной форме и с миловидной дамой.
Дама в списке не значится. Генерал Сагтынский возмущенно спрашивает Кузьмина:
— Кто эта дама?
Кузьмин с улыбкой отвечает по-французски:
— Зачем же ее привезли сюда?
— Да уж таков этот жандармский капитан!
— Нужно ее отпустить.
— Это уж ваше дело, генерал! Арестованные сдерживают улыбки.
Потом их лица темнеют. Раздаются негодующие возгласы. Достоевский сумел заглянуть в. список. В нем возле имени Антонелли стоит карандашом: «Агент по найденному делу».
Этого уже нельзя скрыть.
Генерал Дубельт «принимал» арестантов в своем кабинете. С некоторыми перекидывался отрывистыми фразами, других отпускал молча. Жандармские унтеры ловко обыскивали и разводили по комнатам. Считавшихся наиболее важными запирали поодиночке.
Штабс-капитан Кузьмин очутился в зеркальной комнате. Рассеянный свет раннего утра с трудом пробивался сквозь задернутые портьеры. В полумраке зеркала тускло повторяли стертый силуэт узника. Штабс-капитан много слышал об ужасах Третьего отделения. Кто-то рассказывал, что там имеются комнаты с опускающимися полами, чтобы невидимые агенты могли сотворить над жертвой «розочное сечение».
Тогда Кузьмин посмеялся над рассказчиком. Теперь он жмется к стенам, боясь ступить на средние квадраты паркета.
Аресты продолжались. К 24 апреля не были еще задержаны только трое из списка: поэт Плещеев, кандидат университета Михайлов, моряк Тимковский.
В петербургских гостиных, литературных салонах сразу же заметили исчезновение Достоевского и Дурова, Спешнева и Кашкина, Момбелли, Львова, Петрашевского.
Никто не знал, в чем виноваты эти молодые люди, но каждый! строя догадки, прибавлял к общим слухам еще одну небылицу.
Графине Блудовой писали из Москвы: «В Питере нашлись люди, которые хотели всех нас перебить».
В Москве барыни шептались сквозь чепцы: «Клубисты-то хотели перерезать всех русских до единого и для заселения России выписать французов, из которых один какой-то считается у них Магометом».
