21 апреля в руках шефа жандармов были уже все документы, которые он и переправил Николаю I.
«Посылаю Вашему Величеству записки об известном деле, из которого Вы изволите усмотреть:
1-е, обзор всего дела, 2-е, три тетради с именным списком участвующих, и с описанием действий каждого из них, и с означением их жительства.
В обзоре Вы изволите усмотреть удобнейшее средство к арестованию виновных. Предложение это будет исполнено, ежели Ваше Величестзо не сделаете каких-либо изменений. По моему мнению, это вернейшее и лучшее средство…»
Николай одобрил, просил спешить, но без огласки и…
«Дай бог во всем успеха!»
Ночь тянется бесконечно, теплая, апрельская. Одно за другим потухают окна, и дома проваливаются в черноту. Месяц едва теплится где-то там, высоко-высоко. На землю свет сеется, как дождевая пыль. Стучат колотушки сторожей, да Петропавловская крепость вскрикивает протяжно, уныло:
— Слу… ша-ай! Месяц скатился к горизонту, его света теперь хватает только на то, чтобы чуть-чуть припудрить серебром редкие облака. Темнота сгустилась, собралась, как перед прыжком, — еще немного, и её вспугнут первые лучи солнца.
Светится окно в спальне императора. Горят окна дома у Цепного моста. А кругом темно-темно.
Четыре часа утра. Петрашевский устало потягивается. Захлопнулась дверь за последним посетителем. Теперь можно и отдохнуть.
Гаснет лампа. В открытую форточку вдувается предутренняя свежесть, сырость тающих снегов.
Волнение вечера еще не улеглось. Сколько несогласий во мнениях, даже среди близких по духу и идеям людей! Хотя теперь, после того, как он видел реакцию этих людей на письмо Белинского, разногласия его не пугают. Это просто разница темпераментов, цели же остаются общими.
Сегодня он говорил о литературе и журналистике. И, кажется, все сошлись на том, что журналистика в Западной Европе потому и имеет такой вес, что там всякий журнал — отголосок какого-нибудь определенного класса общества. А русская — вся насквозь пропитана духом спекулятивности, не то что на Западе. Там каждый знает, о чем пишет, а наши писатели со школьной скамьи воображают, что гении, и спекулируют этим, ровно ничего не зная.
Только ушли писатели — Достоевский и Дуров, как Баласогло стал исходить желчью. Он назвал литераторов людьми тривиальными, безо всякого образования, убивающими время в безделье…
— Посещали наши собрания, — язвил Баласогло, — уже три года, могли бы, кажется, пользоваться и книгами и хоть понаслышке образоваться, а ни одной порядочной книги не читали, ни Фурье, ни Прудона, ни даже Гельвеция!..
Мысли путаются. Петрашевский засыпает прямо в халате.
На лестнице какой-то шум. Вспыхнувший свет пробивается сквозь щели в двери. Куда-то движется…
Перед Петрашевским генерал. Голубой! Он знает его. Это Дубельт.
Ну и приснится же всякая чертовщина!..
— Будьте любезны одеться и ехать со мной в Третье отделение собственной его императорского величества канцелярии!
Петрашевский крепко зажмуривается. Трясет головой.
Генерал не исчезает.
Михаил Васильевич подтягивает оторванный рукав халата и велит казачку подать сапоги.
— Я готов!
— Однако!.. — Дубельт шокирован. Это уже слишком. Неуважение к властям. Лично к нему.
— Неужели вы думаете ехать в таком костюме?
— Сейчас ночь, а я в это время не привык одеваться иначе…
Дубельт овладел собой. Этот забияка еще припомнит генерала. Но каков Липранди, остался в карете. Генерал вспомнил, что Антонелли предупреждал о возможности вооруженного сопротивления.
— Вы не знаете, с кем вам придется говорить, и я советую вам надеть более приличное платье…
— Ладно.
Генерал рассматривает огромную библиотеку хозяина.
— Генерал, ради бога, не смотрите этих книг.
— Почему же?
— Потому, что у меня, видите ли, есть только запрещенные сочинения; при одном взгляде на них вам станет дурно!
— Почему же вы бережете такие книги?
— Это дело вкуса.
Генералу нечего возразить. А Петрашевский уже добродушно покачивает головой. Он готов!
Достоевский воротился домой уставший, довольный и завалился спать. Это была славная «пятница», что бы там ни говорили о литераторах. Зашли потом к Григорьеву, малость «разговелись», и теперь голова приятно кружится.
