– И, родная моя, да разве он станет меня слушать?
– Да, да. Он только и слушает одних Долгоруковых.
– Погубят его Долгоруковы, погубят, – со вздохом проговорила старица-царица, тряся своей седой головой.
– И я то же думаю, бабушка! Господи, что будет с Петрушей, когда меня в живых не станет?
Этот разговор сильно взволновал больную царевну, она заплакала, а следствием этого были опять страшный припадок кашля и общая слабость.
– Умираю… За братом… пошлите!.. Где Андрей Иванович? – слабым голосом промолвила Наталья Алексеевна.
– Я здесь, ваше высочество, здесь, – поспешно входя в комнату умирающей царевны, проговорил Остерман.
– За братом скорее пошлите!
– Давно уже послано, ваше высочество! Государь должен скоро быть.
– Господи, как тянется время!.. Боюсь – умру, не повидав Петрушу.
– Вы слишком беспокоите себя, ваше высочество, а вам нужен безусловный покой, – дрожащим голосом проговорил Остерман.
Он сам был сильно встревожен и тронут положением великой княжны. Он был привязан к императору-отроку и к его сестре, искренне любил их.
– Андрей Иванович, ты будешь иметь великую ответственность и перед Богом, и перед людьми за своё упущение, – строго проговорила старица-царица, обращаясь к Остерману.
– За какое, матушка царица?
– Изволь, скажу: ты взялся быть воспитателем внука моего, государя Петра Алексеевича, и должен беречь и блюсти его как зеницу ока, следить, учить всему хорошему и от всего дурного останавливать… А ты…
– Что же я могу поделать, матушка царица? Государь давно перестал меня слушать и все мои слова в резон не ставит, – оправдывался Андрей Иванович.
Он говорил совершенную правду; император-отрок любил Остермана, доверял ему, но когда Андрей Иванович принимался читать или говорить ему разные наставления – плохо слушал его, и даже вовсе не слушал. О занятиях науками и совсем нечего было говорить. Пётр считал своё образование оконченным.
– А зачем ты к государю Долгоруковых допустил? Зачем? Ведь они совсем завладели моим внуком, с пути его сбили! И теперь ещё женить задумали на дочери князя Алексея, – продолжала старица-царица упрекать бедного Остермана, который и бледнел, и краснел от этих упрёков. – Пара ли прирождённому царю княжья дочь? Ведь она и летами старше его, и не в меру, говорят, спесива, своенравна. Разве такая-то достойна быть царицею? Чего молчишь-то?
– Что говорить – не знаю… мои оправдания, матушка царица, вы слушать не изволите, – совсем упавшим голосом ответил Андрей Иванович.
– А ты вот что: если сумел отстранить от государя Меншикова, то сумей и Долгоруковых отстранить.
– Едва ли, государыня-матушка, Долгоруковы забрали большую силу.
– Меншиков был много сильнее их. Сумел же ты его убрать со своей дороги. Теперь и с Долгоруковыми сумей то же сделать. Ну, мне пора. Прощай!.. Прощай и ты, горлица моя, голубка чистая… Храни тебя Господь! Иду о здравии твоём молиться.
Инокиня-царица подошла к больной царевне, перекрестила её, поцеловала в лоб и вышла своей величавой походкой.
«Ну и женщина!.. Задала мне баню, как говорят русские. Что, если бы ей да власть в руки? Фу!.. Нет, подальше от неё, подальше», – посматривая вслед уходившей инокине-царице, подумал Остерман.
Разговор инокини-царицы с Остерманом произвёл на больную Наталью Алексеевну удручающее впечатление: она лежала с закрытыми глазами в полузабытьи, дыханье у неё было тяжёлое, прерывистое, и она тихо шептала в бреду:
– Брат… милый… Петруша… я так ждала тебя!.. Поедем отсюда!.. Далеко, далеко уедем… едем же скорее к маме, она нас ждёт…
– Доктор, что это? Царевна, кажется, начинает бредить? – меняясь в лице от волнения, спросил Остерман у вошедшего придворного доктора Бидлоо[14].
– Да, барон, это – предсмертный бред, – тихо ответил доктор, отводя в сторону Остермана. – Спасти царевну от смерти может только один Бог. Я поддерживал больную лекарствами, пока это было возможно, но теперь ежечасно силы слабеют, жизнь угасает.
– Боже, где же государь? Что он не едет? – чуть не с отчаянием воскликнул Остерман.
Но государь был уже недалеко от слободского дворца; его лошади неслись вихрем, везя его из Горенок.
