Была осенняя, ненастная ночь; порывистый ветер с мелким дождём рвал и метал. Непроглядная темнота царила на улицах Москвы.
Мрачно смотрели и стены Лефортовского дворца. Там, окружённая пышной роскошью, медленно угасала пятнадцатилетняя великая княжна Наталья Алексеевна, дочь злополучного царевича Алексея Петровича. Все усилия вырвать царственную страдалицу из объятий смерти остались тщетны, и знаменитым врачам того времени пришлось сложить своё оружие.
Бледная, с прозрачным, как воск, лицом, с обострившимся носом, с синими кругами около глаз и с почерневшими, пересохшими губами, лежала царевна на своём смертном ложе. Ей было скучно, больно; много людей около неё, но близких не было ни одного. Самым близким, самым сердечным человеком к умирающей был державный брат, император-отрок, но и он не присутствовал у своей сестры.
Пётр увлёкся охотой и, несмотря на осеннюю ненастную погоду, проводил все дни в лесу; только одна поздняя ночь загоняла его на ночлег в подмосковную князей Долгоруковых, Горенки.
Однако кто-то мельком сказал ему о болезни сестры, и он заволновался, хотел тотчас же бросить охоту и ехать в Москву, но князь Алексей Григорьевич Долгоруков уверил государя, что болезнь великой княжны не представляет никакой опасности. Пётр успокоился и остался.
А опасность была большая; не только дни, но и часы жизни царевны Натальи Алексеевны были сочтены.
Сама она сознавала, что её болезнь, чахотка, неизлечима, что смерть неминуема, но тяжко было ей умирать в пятнадцать лет, когда только начинается жизнь.
Тихо было в слободском дворце; всё погружено в глубокий сон; дремала, сидя в кресле около больной царевны, её камер-фрау. Только не спала одна бедняжка-царевна; она, широко открыв свои большие глаза, с ужасом смотрела на большой портрет своего великого деда Петра I, висевший против её кровати, и ей казалось, что грозный дедушка-император пришёл за нею с того света и манит её своею могучей, мозолистой рукой.
– Не пойду, голубчик дедушка! Не пойду я с тобой. Я не хочу умирать, не хочу. Мне надо жить… для брата надо жить. Без меня Петруше худо будет жить на свете, некому будет пожалеть и вразумить, – шептали посинелые губы умирающей царевны, но тут же она подумала: «Да ведь это – дедушкин портрет. Чего я испугалась? Мне всё какие-то страсти представляются. Видно, я скоро умру… Ах, как мне хочется повидать Петрушу!.. Да Долгоруковы ни на шаг не отпускают его от себя. Погубят они Петрушу, погубят!.. Забыл меня Петя, совсем забыл. Да до меня ли ему теперь? Лес, охота, красавица княжна Екатерина – вот что теперь занимает его. Утром непременно пошлю за Петрушей. Мне не хочется умирать, не повидав его. Ох, как больно грудь!.. Камень душит».
Умирающая царевна закашлялась; это разбудило крепко уснувшую камер-фрау: она поспешно вскочила с кресла и бросилась подавать Наталье Алексеевне успокоительное питьё. Это несколько успокоило больную царевну, и она заснула тревожным, лихорадочным сном.
Рано проснулась Наталья Алексеевна, едва стало рассветать. Она раскрыла глаза и испуганно вскрикнула: перед нею стояла старица-инокиня, с бледным, исхудалым лицом, на котором заметны были следы слёз; это была царица-инокиня Евдокия Фёдоровна; она прибыла из своей обители навестить умирающую внучку.
– Бабушка, вы… вы?
– Прости, внучка-царевнушка, напугала, видно, тебя я, старая! – тихо проговорила царица, поднося к своим губам исхудалую, прозрачную руку царевны.
– Спасибо, что не забыли меня…
– Недужится тебе, голубка моя? Всё ты хвораешь?
– Умру я скоро, умру, – печально промолвила Наталья Алексеевна, и в её голосе были слышны слёзы.
– Что ты, ластушка моя, что ты, царевнушка? В твои-то годы да умирать!
– Не хочется мне умирать, бабушка, не хочется, да только уж очень хворость меня замучила. А к хворости ещё тоска смертельная. Хоть бы вы, бабушка, помолились за меня.
– Молилась, внучка, и молюсь. За кого мне, старой, и молиться, как не за тебя, Натальюшка, и за внука-государя?
– Бабушка, боюсь я за Петрушу, боюсь. От науки и от дела он отстал, у Долгоруковых днюет и ночует. Хоть бы ты, бабушка, уговорила Петрушу, урезонила его!
