— Меня постоянно мучает один вопрос: — сказал Шнейдер, опершись на стойку бара. — Мой джаз, это джаз подлинный или это всего-навсего европейский джаз?
Шнейдер беседовал с лейтенантом Митчеллом Ганнисоном. Говорил он негромко, высоким голосом и, в основном, короткими отрывистыми фразами. Беседа происходила в баре ресторана «Патио», стоявшим на полпути между Тель-Авивом и Яффой. В свое время в этом здании размещалось германское консульство. Говорил Шнейдер немного печально и чуть-чуть лукаво, время от времени легонько прикасаясь к рукаву собеседника.
— Я, конечно, понимаю, — продолжал он, — что для Палестины я хорош, но как в Америке оценят такого как я пианиста?
Что же, — произнес Митчелл веско, — думаю, что это — настоящий джаз.
Лейтенант был очень молод и в силу своей молодости говорил медленно, старательно взвешивая каждое слово.
— Вы не представляете, как ваши слова меня вдохновляют, — со вздохом сказал Шнейдер. — Я, конечно слушаю пластинки, но это все старьё, и, слушая их, невозможно воссоздать картину того, что сейчас происходит в Америке. А ведь мы знаем, что подлинного джаза в других местах не существует. Идет война — лишь Богу известно, сколько она ещё продлиться, — и музыканты утратили контакты друг с другом. А без контактов с коллегами вам ничего не остается, как умереть. Просто лечь и умереть.
— Вам не надо беспокоиться, — сказал Митчелл, — в Америке вы произведете фурор.
— Если когда-нибудь туда попаду, — печально улыбнулся Шнейдер, сопроводив улыбку едва заметным пожатием плеч. — Но в любом случае приходите сюда завтра. Я работаю над новой аранжировкой для ударника. Румба. В венском стиле. Звучит нелепо, однако уверен, что вам понравится.
— Прошу прощения, но завтра меня здесь не будет.
— В таком случае буду ждать вас следующим вечером.
— Не смогу, — сказал Митчелл. — Завтра я убываю.
Возникла пауза. Шнейдер смотрел на стойку, постукивая ногтями по опустевшему пивному бокалу. Легкий, мелодичный звон разносился по всему облицованному мореным дубом помещению бара.
— Еще немножко войны? — спросил Шнейдер.
— Совсем немного, — с мрачным видом кивнул Митчелл.
— Не сомневаюсь, вам предстоит полет, — сказал Шнейдер. — Я вовсе не пытаюсь выведать военную информацию, но на вашей груди изображены крылья.
— Я — штурман, — улыбнулся Митчелл.
— Думаю, что это очень интересная профессия. Что может быть более захватывающим, чем определение расстояния между звездами. — Шнейдер допил пиво и закончил: — Что же, в таком случае, «Шолом Алейхем»… Что означает пожелание удачи. Или, если быть более точным: «Мир вам».
— Благодарю вас, — сказал Митчелл.
— Иврит, — пояснил Шнейдер. — Мне стыдно говорить на иврите с теми, кто им владеет. Они утверждают, что у меня ужасный акцент. Но вы ведь не возражаете, не так ли?
— Нисколько, — ответил Митчелл и, обратившись к бармену, сказал: Господин Абрамс, пожалуйста ещё одно пиво для господина Шнейдера.
— Нет, нет, — замахал руками Шнейдер. — Артист не должен пить перед выходом на сцену. После… вот это другое дело… Ах, вот оно что… произнес он, отвесив почтительный поклон, и без паузы продолжил: Fraulein, я вами просто очарован.
Митчелл обернулся. В бар вошла Руфь. Девушка, видимо, очень спешила и поэтому чуть-чуть запыхалась. Однако, несмотря на это, она улыбалась и выглядела просто прекрасно в своем простом хлопчатобумажном платье. Лицо у девушки загорело так, что казалось темно-коричневым, а её глаза светились радостью от встречи с лейтенантом.
— Я так боялась, — сказала она, подходя к Митчеллу и беря его за руку, — что ты рассердишься. Рассердишься и уйдешь.
— Я вовсе не собирался уходить, — возразил Митчелл. — Во всяком случае до тех пор, пока меня не выкинули бы отсюда и не захлопнули за мной дверь.
