– Да, давал! И все равно не понимаю – зачем всю жизнь ждать смерти, когда вокруг столько страданий?
Бывший Доминатор обернулся к Кестрель:
– Это и было моим преступлением! Я использовал данную мне силу, чтобы построить лучший мир. А Сирин обратил против меня всю свою мощь. И сделал меня таким – смотри!
Альбард подбросил кусочек хлеба, и тот упал на стол.
– Я не могу управлять даже хлебной коркой! А вот он может. – Альбард ткнул пальцем в Попрыгунчика. – Это бесполое существо, этот дутый пузырь может. – Он бросил в Попрыгунчика другой кусочек. Хлеб замер на лету, развернулся и прилетел обратно в тарелку к Альбарду. – Видала? А я, человек, который построил прекраснейший город на свете, ничего не могу!
– Почему Певцы готовятся к смерти? – спросила Кестрель.
– Ты потомок пророка, – ответил Альбард, – и должна знать.
– Я знаю, что все началось с Аиры Мантха. И что Певцы – единственная сила, способная остановить Морах. Только зачем умирать?
– Тщеславие, – проворчал Альбард. – Так легче считать себя пупом земли.
Кестрель повернулась к Попрыгунчику. Тот ответил вопросом на вопрос:
– А что такое Морах?
– Жажда власти, наверное, – ответила Кестрель. – Жадность, при которой ты готов сделать больно другим, чтобы получить что-то для себя. Страх. Ненависть.
– Аира Мантх знал: чтобы не подчиниться Морах, нужно выбрать другой путь. Не искать власти. Не желать. Не иметь. Не брать. Только отдавать.
Кестрель вспомнила строку из Утерянного Завета:
– «Им предстоит потерять все и все обрести».
Попрыгунчик кивнул.
– Этот путь бесконечен. – Он смотрел ей прямо в глаза. – Ничто не может помешать. Даже смерть.
Кестрель поняла, почувствовала – не по смыслу слов, а по выражению глаз. попрыгунчик продолжал.
– Ты спрашиваешь, зачем Певцам умирать. А что в этом такого? Зачем цепляться за такую мелочь, как жизнь?
– Ха! – фыркнул Альбард. – Что я говорил? Тщеславие чистой воды!
– Думаешь, смерть – это конец? Нет. Потеряешь жизнь – обретешь все. Песнь огня – самая прекрасная на свете.
– Все равно вы умираете, – сказал Альбард.
– Как все живые существа. Однако лишь немногим дано познать огненный ветер.
– Огненный ветер… – Кестрель стало немного понятнее, но кусочки мозаики еще не сложились в одно целое. – Ветер, который убьет Морах?
– Да, и только он. Огненный ветер – сила Певцов.
– А потом Морах придет снова, – сказал Альбард.
– И Певцы тоже.
– И все начнется сначала, – сказал Альбард. – Даже голова кружится. И тошнит.
– И всегда будет потомок Аиры, – сказал Попрыгунчик.
– Да-да. Мальчик… – Вспомнив о Бомене, Альбард немного подобрел. – Подойдет ли он?
– Ты его учитель, Альбард.
Бомен услышал звук. Дверь открылась и закрылась. Шаги. Голос.
– Мальчик, слышишь меня?
Он попытался заговорить, но с удивлением обнаружил, что забыл, как это делается.
– Закрой глаза. Чтоб не было больно от света.
Бомен закрыл глаза. Сверху что-то заскрипело. Потом век коснулся слабый свет. Чьи-то руки обвязали голову шарфом, закрыв глаза. Бомен не мог ни помочь, ни помешать. Тело его не слушалось.
Кто-то засунул руки ему под мышки. Резкий рывок. Бомена подняли и вынесли наружу под скрип досок. Сквозь крошечные щелки, там, где повязка неплотно прилегала к носу, он видел свет. Пряный аромат свежего воздуха. Рядом стояли другие люди, только Бомен не мог и не хотел думать кто. В этой темноте он лишился не только тела. Он забыл самого себя.
Бомена положили на что-то вроде кровати, и он был рад этому. Его омывали звуки: плеск реки, шум ветра, дыхание стоящих вокруг. Кто-то взял Бомена за руку и вложил в нее небольшой предмет.
Яйцо.
Бомен ощутил тяжесть яйца, и по всему телу прошла волна радости. Гладкое и в то же время шероховатое. Округлое, но не шар. У яйца особая, совершенная форма, построенная по своим законам. Скорлупа приятно холодит ладонь. Бомен охватил яйцо пальцами – яйцо занимает пространство и сопротивляется сжатию. Бомен сжал яйцо сильнее – удивительно, какое прочное! Еще сильнее, еще – хррруп! Раздавленное яйцо преобразилось. Гладкие бока стали острыми осколками, твердый предмет растекся по руке прохладным бальзамом.
