Теперь только и возможно, что звонить им изредка. Дорого.
Впрочем, во мне от грузинских кровей совсем чуть. Если моему отцу от всяких уродов еще достается по причине темной кожи (черножопости), то мне только по причине… впрочем, давно я что-то не получал.
К примеру, идет мой отец пьяный, во внутреннем кармане бутылка водки, обязательно поймают и отметелят, и не обязательно это должны быть литовцы, скорее наоборот.
Клайпеда город темный, к тому же портовый, и как следствие бандитский, полно наркоманов, пьяниц, и насмотревшихся фильмов про крутящих ногами супергероев и мечтающих быть на них похожими. Город полон мечтателями.
Взять, к примеру, андрюхину семью. Семья мечтателей. Отец и мать бухают и мечтают о том, чтобы времена былого благоденствия вернулись. А сам Андрюха мечтает превратить весь мир в иллюзию, подобную роману про Мышкина, где можно было бы взять однажды и перевернуть страницу, или начать читать заново, перечеркивая или переписывая непонравившиеся места. Чем такие мечты кончатся?..
А я мечтаю целовать Дану в живот и во всякие другие места. И если меня сейчас вызовут к доске, то я не смогу подняться из-за парты, вследствие того, что джинсы уж слишком обтягивающие.
Звенит звонок, собираешь рюкзак, и странной походкой вслед за Данной покидаешь класс. Джинсы вскоре уже не так жмут, но волнение не проходит, а только усиливается. Я словно болен. Мир лихорадит и плавится. Куришь в туалете, но лучше не становится. Тошнит, словно семиклассника, но может это запоздавшее похмелье. Вряд ли, скорее — прелесть полового созревание и внезапно нахлынувшая на город весна. Кривишься. На следующий день решаешь надеть джинсы попросторнее.
После школы плетешься за ней следом. Не следишь и не преследуешь, просто хочется, ой, как хочется, сократить это расстояние и быть близко-близко. Идешь и вспоминаешь, как мог бы потерять девственность. Пьяно, грязно, прошлым летом на даче у Эдвина в теплой ночи на мокрой от росы траве, сползая по склону в реку с пьяной Катей, необъятно толстой и хрипло смеющейся твоему судорожному дыханию и незнанию куда что вставляется, спящей по пьяни с кем ни попадя, после меня еще человека три на очереди, в волнении разгораются угольки сигарет, курят «Приму», забывая о возможных последствиях: «Минздрав предупреждает курение опасно для вашего…».
Но быть может, всего этого не было. Быть может, это только грязные полночные фильмы и мокрые сны… Хотя, разницы теперь не чувствуется. Перед Данной стыдно, поэтому не приближаешься. Не достоин, слаб, грязен — себя мучаешь, чуть не плачешь от отчаяния, готов повеситься. Вешаешься. Висишь под её окном, при её взгляде во двор, приветливо машешь рукой. Теплый ветер тебя слегка покачивает. Знаешь, что скоро начнешь пованивать, и от мух уже нельзя будет спрятаться. Поэтому тебе себя становится жалко. Не сразу замечаешь, что уже вплотную подошел к Дане, она остановилась и смотрит на тебя своими большими зелеными глазами, ветер играет её прядями, она изгибает бровь:
— Привет. Нам разве по пути?
— Да, — вру, — я живу вот в том доме.
— Так мы соседи, вот, здорово.
— Да.
— Так, тогда можно ходить в школу вместе.
— Да.
— Если хочешь, — чувствует неладное, и улыбка гаснет.
— Хочу, — делаешь все, чтобы вернуть эту улыбку. Даже демонстративно входишь в совершенно незнакомый подъезд, имитируя то, что уже почти дома. Обещаешь встретится завтра утром, и вместе пойти в школу.
— А то я совсем никого не знаю, но так хочется с кем-нибудь подружиться, — говорит она на прощание.
Тебя кажется все это неправдоподобным, по всем законам ты должен висеть на этом столбе, а не мило кокетничать. Но вопреки всем законам, говоришь:
— До завтра!
Сидишь минут десять в темном, сыром и кислом от мочи подъезде. Словно мартовский кот, метящий территорию, не в силах терпеть, писаешь кому-то на коврик. Тебе легче.
На утро, за десять минут до обозначенного времени, крошишь ботинками смерзшиеся при ночном заморозке лист каштана, изо рта вырывается пар вперемешку с дымом. Дверь её подъезда открывается и вылетает толстая Катя.
— Ну, что идем?
