Побежала – замочила белье, чтобы с утра постирать.
Побежала – посуду помыла.
Побежала – в комнатах прибралась.
Побежала – на деда накричала.
Побежала – над Тарасом повздыхала.
Вдохнули в бабу Маню новую жизнь.
Помирать бабе Мане никак нельзя.
Надо жить.
Надо копить на похороны.
Вот и вырос, наконец, этот город.
Город, который когда-то совсем не рос.
Уткнулся в небо многоэтажным одноэтажием.
Улицы – по линейке, площади – по транспортиру.
Все перемешалось в этом городе.
Кто где.
Все перепуталось в его семьях.
Кто с кем.
Все определилось в его судьбах.
Кто как.
Где теперь та деревня?
Пойди поищи.
Где тот город?
Найти невозможно.
Будто пронесся над городом свирепый ураган, взметнул, взбудоражил, перемешал насильственно все слои. Но прошли годы, и опять утряслось, устоялось, уложилось по-новому. Что плавало в верхних слоях, опустилось в нижние. Что лежало на дне, всплыло кверху. И оседает муть, затихают волны, осаживаются перемешанные слои до нового урагана. Но опять накапливаются силы, накаляются страсти, собираются у горизонта легкие облака-предвестники. Потихоньку. Исподволь.
А люди? Что ж люди... Поколения кладут жизни, дожидаясь урагана. Поколения кладут жизни, мечтая о покое.
Из года в год беда ходит кругами.
Из года в год. Из дома в дом.
Беда не приходит одна. Беду приводят за ручку, выращивая в оранжереях, подкармливая и поливая.
Что заваривают отцы, расхлебывают потом дети.
Что запутывают дети, разматывают потом внуки.
Что громоздят внуки, разгребают за них неведомые поколения.
А город живет.
Город растет.
Принаряжается по праздникам.
Переименовывает то и дело улицы с площадями.
Ему не терпится, этому городу. У него нет времени обождать, пока само утрясется, просеется, отпадет легковесной шелухой, оставит на решете тяжелые зерна. Ему нужно увековечиваться.
Потому что он опять отстал, этот город.
Обогнал, не догнав.
И для важности пыжится сверх меры, тужится, старается, хочет и не может, провозглашает и не верит, обманывает и обманывается сам.
И вот он уже дошел до кольца автострады.
Подъел рощицы с перелесками.
Сожрал картофельные поля, сады и огороды.
Выглядывает верхними этажами новые, не заселенные еще пространства.
Город пучит.
Город давит изнутри.
Город рвется наружу.
Городу опять тесно...
Москва, 1971-1973 гг.
Дочитываешь – и тянет, за захлопнутой книгой захлопнув эмоции, кинуться в вульгарно-социологический анализ. Срочно нести ее куда-то, показывать, доказывать, трибуналу общественного мнения приводить как документальное свидетельство, как показания…
Деревенские горожане, городские мужики – так и можно посчитать, что писатель взялся изучить социальное явление (никем, кстати, не изученное). Тем более, что он нам как бы и сам демонстрирует своими книгами: иду, мол, по порядку, коридор – коммуналка, первый этаж – хрущоба, зона отдыха – случайный срез…
"Первый этаж" из всех книг Феликса Канделя, написанных раньше или позже и уже изданных, уже известных читателю, – самая глубокая, самая зрелая. Самая свободная и пронзительная. Прежде автор повсюду был слишком среди героев: жил в коммуналке, сидел в зоне, боролся за отъезд. Внимательно разглядывал соседей – по квартире, по нарам, по сидению в отказе – хорошо (очень хорошо – возьми любой портрет в "Зоне отдыха") описывал. Но странно – в этом "изнутри" оставалась какое-то "со стороны". Хороший, правильный, глубокий, цепкий взгляд со стороны.
"Первый этаж" – вот и он словно бы пришел со стороны. Не зная деталей, поклянемся: не рос в подмосковной деревне еврейский мальчик, будущий (ныне бывший) автор шестнадцатой полосы и "Ну, погоди". Может, только в крупноблочных сотах Нахабина или Бескудникова (снящегося Леве Беищева или прочих иных Черемушек) встретил автор своих персонажей, перебравшись из арбатской коммуналки…
А вышло – изнутри, из самого нутра. Да так, что ловишь себя на сочувствии каждому. Даже грымзе старокомсомольской. Даже собрату ее по домкому – а что, и в самом деле, к земле ж его тащит, к почве, вскопать, взрыхлить, клубничку высадить, клубника-то со сливками, караси-то в сметане... А Егорушке, к которому он за забор, в душу сапогами, на эту землицу желанную? А едва промелькнувшему Димычу, поперек дороги которому Егорушка стоит?.. Всех не пережалеешь? Может, еще – жалость унижает человека?..
