Де Кордоба неохотно кивнул. Ее отмеченное печатью усталости и покрасневшее от слез лицо показалось ему как никогда очаровательным. Он старался не замечать ни проступивших вдруг на этом милом лице морщин, ни безысходной тоски в ее глазах. Напротив, он чувствовал огромную признательность за то, что она разрешила ему обнять себя, увидеть ее слезы. Словно ему было позволено присутствовать при сотворении чуда или прикоснуться к сказочному единорогу.[3]
– Спокойной ночи, – сказал полковник, наклоняя голову, чтобы поцеловать ее в щеку, но, должно быть, в этот момент она неожиданно повернулась к нему, и он почувствовал на своих устах ее нежные, влажные губы. Его сердце затрепетало, наполняя все тело щемящей, сладостной истомой. Затем Мерседес отпрянула и поспешно вышла из комнаты.
Было ли это случайностью? Или она намеренно поцеловала его? Его губы все еще хранили воспоминание об этом волшебном поцелуе.
Де Кордоба побрел обратно в кровать, строго-настрого запретив себе даже думать о ней. Не о чем здесь было думать. И точка. Вот только его непокорная плоть отказывалась повиноваться рассудку. Вокруг витал манящий запах ее духов, который словно окутывал его невидимой сетью, парализовывал его волю.
Полковник включил магнитофон и снова стал вслушиваться в записанные на пленке голоса.
«Что же ты за женщина такая?!»
«Я знаю о тебе больше, чем ты можешь вообразить».
«Не прикидывайся нищей, сука».
Как и прежде, в голосе этого человека звучала неприкрытая ненависть. И, как и прежде, в его словах было слишком много личного. Де Кордоба вновь ощутил, как у него засосало под ложечкой. Если все происходящее представляло собой лишь акт мести и делалось не ради денег, а для того чтобы заставить Мерседес страдать, то тогда весь его опыт и все его знания здесь абсолютно бессильны.
Хуже того, своим вмешательством он может только навредить.
Плеснув себе в бокал немного виски, полковник сделал несколько маленьких глотков. Мерседес скрывала от него что-то очень важное. Он все больше убеждался в этом. Наверное, пришло время поставить вопрос ребром, потребовать от нее поделиться с ним своими подозрениями, рассказать все начистоту. И тогда, если он почувствует, что это ему не по зубам, благоразумнее всего будет с честью отступить и заняться каким-нибудь другим делом.
Он поболтал в бокале виски, вспоминая, как сжимал в объятиях ее тело, какими теплыми и нежными были ее губы «Шестьдесят три, – подумалось вдруг ему, – это, в конце концов, не так уж много. Она моложе меня всего на несколько лет».
Эти мысли вызвали у него кривую усмешку. Ну и глупец же он, что позволяет дурацким фантазиям нарушить покой его безмятежной холостяцкой жизни! Но еще он понял, что не сможет покинуть ее сейчас, когда она так нуждалась в нем.
Он повернулся на бок и уже сквозь сон снова услышал ее голос. Но не каждый из нас столь грешен.
Тусон
В полумиле от дома в горячем воздухе пустыни поднималось облако пыли. Джоул вышел на крыльцо и, прикрыв от солнца ладонью глаза, стал всматриваться вдаль. По грунтовой дороге ехала машина.
Облако пыли подползало все ближе и ближе.
Джоул был без рубашки, одетый только в выцветшие джинсы и кроссовки. Он подумал было достать винтовку, но потом отбросил эту идею. Нужно просто сохранять спокойствие.
Наконец он разглядел автомобиль, кремовый «кадиллак-эльдорадо», и почувствовал, как в нем закипает злость. Непрошенным гостем оказался Хэттерсли, владелец сети закусочных.
Громадный лимузин остановился возле дома, и из него вывалился седеющий, высокорослый, с наметившимся брюшком мужчина – Кит Хэттерсли собственной персоной. На нем были брюки в рубчик, дорогие туфли и хлопчатобумажная рубашка с перламутровыми пуговицами. Вместе с ним приехала какая-то блондинка, выглядевшая гораздо моложе Хэттерсли, которому уже перевалило за пятьдесят. Ее пышная грудь едва не вываливалась из открытого декольте блузки, ляжки туго обтянуты голубыми джинсами. На ней тоже были дорогие туфли.
Хэттерсли взял с заднего сиденья широкополую шляпу, надел ее и расплылся в обаятельной улыбке.
– Привет, Джоул-малыш! Ну и пекло!
