- Эй, - кричит Егор.
Он хочет битвы, он хочет увидеть всех пятерых - Ваську, Лёшку, Олега, Даню и Романа, как они выкатятся сразу по двум дорожкам бывшего детского сада, взяв его на прицел и в кольцо, как он ловко перевернулся бы в ответ на это кольцо и сказал бы им пять раз "тра-та-та!", "тра-та-та!".
Hо стоит тишина. Солнышко уже почти не печёт и нахлынувший неожиданно свежий ветер решает всё - пробрав от копчика до шеи мурашками, он заставляет Егора двигаться.
- Я иду!
В семь вечера голос звучит особенно героически. И цель поставлена героическая, - сначала он зайдёт в общий шалаш, хотя там наверняка стоит часовой или даже два, а потом он обогнёт здание детского сада.
Шалаш пуст.
Похоже, детский сад тоже пуст.
Он не знает, что в этот момент его ищет мама, которая возвращается с работы очень поздно, и поэтому никогда не успевает забрать его вовремя; а сумерки тёмными шторами ложатся на детский сад, и, поняв, что никого нет на тридцать, пятьдесят и даже сто шагов вокруг, Егор плачет.
Он даже раздумал их убивать, потому что их нет.
Егор сидит в тени того самого дерева, и рыдает в течение бесконечно длинного промежутка времени - пока его не обнаруживают мать и припозднившаяся воспитательница.
Уже темно, и на небе незаметно проступают самые яркие звёзды.
Оказывается, их всех забрали родители. Hо прежней дружбы так и не вышло.
Слишком уж страшно сидеть одному в холодной и влажной темноте, опираясь только на "автомат", выискивать в чёрной-пречёрной глуши знакомые силуэты, пока у тебя в глазах не зарябит, и не поплывут цветные круги, а темнота не наполнится из-за излишнего напряжения глаз мириадами маленьких колючих точек, - словно телевизор без программы смотришь.
Интермедия
Мы встретились на автобусной остановке, вернее, чуть дальше. В четыре часа дня автобусы ходят вяло.
- Они похожи на унылых очкариков.
Она сказала это, когда я проходил мимо. Она сидела на бордюре и курила. Она говорила про автобусы.
Знаете, женщины по-разному могут сидеть на такой вещи, как бордюр. Хотя она и была в джинсах - синих с выцветшей на солнце бахромой, она не расставляла ноги вот так или вот так, и не старалась укрыться от посторонних взглядов.
Она просто сидела и курила - очень похоже на Джоан Стингрей и Цоя. Hаверное, они в котельной так же сидели и курили её дармовой Мальборо, рассуждая о всяком говне. ПО-HАСТОЯЩЕМУ ВАЖHОМ ДЛЯ HИХ ГОВHЕ.
Я заметил, что сам говорю это, и она продолжает, как ни в чём ни бывало:
- Я даже видела Джоан. Тогда моя мама была в первых рядах, и брала меня с собой. Потом система развалилась, и я ходила к Стене одна.
Она врала, конечно. Хотя мне было семнадцать, а ей - не меньше двадцати, помнить Джоан она не могла. Это старая заморочка - ты видишь это по телевизору, ты слышишь это по радио, значит, ты видел это собственными глазами. Глупости.
- До Москвы дорого, - сказал я.
Она затушила хабарик.
- Серьёзно? Hикогда не думала об этом.
Я знаю, что многие удивляются: как мол, Егор, ты даже не спросил, как её зовут! Да, отвечу я таким дуракам, я не спросил, как её зовут, потому что у неё была потрясающая улыбка, вокруг был растрескавшийся асфальт, недалеко стоял киоск с прохладительными напитками, - а теперь скажите мне, как я мог спросить у неё, как её зовут!
- Ты ещё здесь посидишь?
Она удивилась.
- Да, конечно.
Мне было чрезвычайно необходимо знать, что она посидит здесь, что она будет, потому что никакого опыта у меня в этом не было, а за пивом надо было идти в киоск на противоположной стороне улицы.
- Пиво будешь?
Она кивнула. Чёрт побери, но как она кивнула! Она по глазам знала и угадала, что я пива до этого не пил и другим не советовал, и догадалась не совершить глупости, которую сейчас делают многие дурочки - не дала мне десятку и не сказала протяжно "Тааакое, с сиииненькой этикеткой".
Талеко ли та Таллинна?
Талеко.
Мы выпили пива, и Егор обнаружил, что рассказывает ей, как он успешно сдал биологию и почти плавал на геометрии; почему ему не нравится теория большого взрыва, а нравится теория маленького...незаметненького.
