И, представь, он понял это. И когда под очередной его водочный залп я двинул руку со стаканом с резким - хэк! - выдохом, он был настороже.
- Чёрт придумал эти шахматы. И стакан мы разбили.
Он закатывает рукав рубашки и требует, чтобы Егор оценил шрам на руке, на запястье. Егор не видит ни черта, а потом замечает маленького белого червячка.
Маленькую ядовитую змейку единственного проигрыша этого удивительного человека.
7. Лес
Лес просыпается ещё в конце зимы, начинает дышать, махать слабыми ветвями, двигать кронами под синеющим небом, отодвигаться от нефтепродуктного ручейка.
Их трое. Егор, Лена, сын в коляске. Мальчик ещё совсем маленький, он сосёт соску.
Егор, сам того не желая, говорит и говорит, чтобы выдохнуться, а потом набрать воздуха полную грудь и почувствовать холод, который ни с чем не спутаешь, никак не переживёшь; это маленькая смерть, после которой хочется ещё открыть глаза, замереть, и не думать ни о чём, пусть летят самолёты, пусть тонут корабли, пусть качаются деревья вокруг в такт твоей мелодии неожиданно невидимая сеть обволакивает Егора и тащит за собой по лесу.
Он перестаёт слышать окружающих. Лена сюсюкается с малышом, а тот орёт, но все эти звуки наполнены настоящим языком, который и слышит Егор вместо реальных воплей и утипутей.
Каждый раз, когда они гуляют, он старается вдохнуть воздуха сколько можно, чтобы услышать не мёртвые даже, а никогда не существовавшие языки.
Мёртвая с прошлого года трава разговаривает с тобой.
"Хира кам?" - говорит она. Хиракам, хиракам, хиракам - шаркают шнурованные ботинки где-то на далёком-предалёком юге. Чёрные ботинки чавкают по грязи - умпль-умпль, умпль-умпль. И опять - хиракам, хиракам, хиракам.
Пустые шишки качаются, издавая неслышный звон и шёпот. Зинкат. Зинкат.
Зинкат.
И младенец не просто хрюкает, спелёнутый неподвижно, завёрнутый в три слоя, плюс шапочка на голову, плюс полог, плюс амортизаторы коляски, которые превращают его движение в нечто неощутимое; он внутри вопит от страха, бесповоротного ужаса парализации, чувствуя своим молодым тельцем, как у него отнимаются руки, а затем и ноги; один из пальчиков он высовывает всё-таки в мизерную щель меж тройным слоем одеял, и тогда ему начинает казаться, будто он отрубил себе палец, потому что в месяц ещё не знаешь слова "холодно", и в его покоях всегда тепло, а на улице ноль градусов по Цельсию, и этот ноль градусов навевает сладкую ненужную, необратимую, тяжёлую дрёму, которая медленно, но верно превращает его во взрослого.
Засни и проснись. Ты спал восемь часов. Кажется, что ничто не изменилось - часы не начали отставать, планеты всё так же бегут по кругу, но ты стал старше и понятливей. Взрослее.
Мама говорит: утипути, утипути, утипути.
В её голосе сквозит затаённое отчаяние. Она не помнит, на каком языке она говорила раньше. Быть может, младенец поймёт, если она скажет ему "Мур-Шарраф, миа прин", но, скорее всего, нет.
И даже ответ "Э ля ракит синтаб" не убедит её в правильности мыслей.
Хиракам, хиракам, хиракам. В лесу связь меж понятием и звуком исчезает, сплавляя всё в одно целое.
Она писала в школе сочинение. И она запнулась на том месте, где надо было написать про красное закатное небо. Сочинение в школах занимает четыре страницы, а это была последняя фраза, и она сдала только последнюю фразу, старательно вымарав тысяч пять букв, а то и больше.
Фраза звучала так: "Hебо на западе было _красное-прекрасное_".
Хул ту умат.
Он хочет есть.
Лес просыпается от спячки, и склоняется над ними полупрозрачными голыми ветвями. В лесу нет никого, кроме трёх человек: взрослых мужчины и женщины и маленького ребёнка в коляске.
Кто-то оставил свой пластиковый стакан на бревне. Такое чувство, что стакан так и простоял с лета. Так хочет сказать нам бревно. Так визжит ветер. Об этом говорят шаги по бетонной дорожке, ведущей из леса. Килкен-килт, килкен-килт. А потом опять - хиракам, хиракам, хиракам сотнями кирзовых сапог по жухлой степной траве.
Глаза ребёнка широко раскрыты. Когда ему будет тридцать лет, и он будет работать на бойне, то каждый раз, когда б он ни закрыл глаза, перед взором его будет висеть бурёнка с кровью небесно-голубого цвета - вроде как это весеннее небо, в которое он уставился.
