- Смотри, как бы не обвалилось, - сказал Адаму Григар, оглядывая свод.
Адам выпрямился, и позвонки у него хрустнули, словно фисташковые четки.
- Что? - спросил он. - А-а, это я еще доберу.
- У Адамовой бригады добыча почти всегда на треть выше, чем у остальных, - завистливо говорит Бадюра. - Я, ребята, как-то работал у них откатчиком, - ну и набегался же с вагонеткой, ровно почтальон! Головой ручаюсь, когда-нибудь Адама засыплет; лезет за каждым кусочком угля, когда кровля уже прямо на башку валится. Раз десятник кричит - ладно, мол, снимайте крепь и убирайтесь! Выбили подпорки, стойки, и кровля так и пошла трещать. А Адам вдруг и говорит: "Я тот уголь на кровле не оставлю, а то чего доброго он сам собой загорится". Я ему: стой, Адам, там уже трещит, того и гляди рухнет. А он, ни слова не говоря, взял да и пслсз туда с отбойным молотком. Три полные вагонетки еще нарубал, только вылез, вдруг трах! - с кровли сорвался камень, ну прямо плита надгробная, такого камня я в жизни не видывал! Скала, что тебе собор, дружище! Так дунуло, что нас, будто кегли, во все стороны порасшвыряло. А Адам - бледный как полотно. "Когда-нибудь ты там и останешься, болван",- говорю я ему. Так и будет, вот увидишь. Но для чего он так делает, хотел бы. я знать!
- Адам-то? Да он бы давно десятником стал, будь у него язык лучше подвешен, - заметил Григар. - Чтобы людьми командовать, другая повадка нужна.
- Что же, свое он зарабатывает, - рассуждал Бадюра. - За домик он вроде почти все уже выплатил, жена на людей шьет... не думаю, чтобы Адам так уж за деньгами гнался...
-- Да, уж этот мне Адам... - проворчал Григар. - Видно, в голове у нею не все ладно, - добавил он неопределенно и плюнул на то место, куда нацелился отбойным молотком.
Видно, так и есть, - у Адама в голове не все ладно, а с виду славный человек. На всей "Кристине" нет такого работяги; -слова в забое не скажет, бурит себе и бурит, только позвонки под кожей топорщатся; а кончится смена - ладно, сложит аккуратненько свои вещички, натянет рубашку, пиджак и, не говоря ни слова, идет к клеги. Потом полчаса моется под душем. Иной шахтер проведет разика два мокрой ручищей, шлеп-шлеп по грешному телу, отряхнется - и уже лезет в штаны; а у Адама собственная щетка и губка, и когда остальные давным-давно гуськом плетутся домой, он все еще мылит и трет свое костлявое тело - только ввалившиеся глаза рассеянно моргают под клочьями мыльной пены. "Подожду его", - иногда решает откатчик Станда, да разве дождешься?
Станда уж не знает, что бы еще помыть и потереть, в молодую кожу угольная пыль не так крепко въедается, - не знает, как еше и еще завязывать и развязывать башмаки, а длинный Адам все трет и трет под душем тощие бедра и втянутый мохнатый живот, просто конца не видно.
- Так что ж, Адам, идете?
- А-а, ступайте себе, - басит в ответ Адам, намыливая впалые бока с выступающими ребрами. И верно говорят, что шахтеры самые чистоплотные среди рабочих, потому что они ежедневно моются с головы до пят, но у Адама это прямо обряд какой-то, так долго и основательно он намывается.
Что ни говорите, а когда божье создание оказывается голым, незачем ему смотреть сокрушенно, как причетник в страстную пятницу. Одни, моясь, насвистывает, другой фыркает, а третий отпускает шуточки вовсе не для женских ушей, но так уж положено у мужчин; всякий по-своему шумит, радуется, что смена кончилась, один Адам молчит и печально моргает, углубленный в свои тяжелые мысли. Странный все-таки этот Адам.
И не говорите, что все в порядке: он спит на кухне, а его жена - в комнатке, где всюду занавесочки, что Мария сама вышила. Насколько известно Станде, Адам никогда не входит в эту комнатку.
Придет с работы, возьмет из духовки кофе и тянет медленно, присев на ящик с углем; у Марии в соседней комнатке руки с шитьем опускаются на колени, и она сидит, прямо скажем, просто неживая, только время от времени плечи ее высоко поднимает глубокий вздох. Тюк, тюк, - клюет канарейка над ее головой и пробует пустить трель, но сама этого пугается и умолкает такая там тишина. Потом Адам встает и на цыпочках выходит в садик.
