Их кони шли неспешно. Незнакомцы не проявляли дурных намерений, да и не так уж много их было, поэтому королевская стража не была обеспокоена. Однако один из незнакомцев, облаченный в доспехи, но с непокрытой головой, стремительно, как молния, бросился к Генриху. Схватив королевскую лошадь под уздцы, он громовым голосом, от которого, казалось, содрогнулись ближайшие дубы, прокричал:
— Остановитесь, мой государь, мой благороднейший король! Выслушайте, не езжайте дальше, ибо вы преданы!
Лошадь Генриха от такого окрика всхрапнула и поднялась бы на дыбы, если б незнакомец не удержал ее сильной рукой. Этот человек, пеший и не такой уж высокий, производил довольно жуткое впечатление. Он был уже немолод, его темные с проседью волосы трепал ветер, багровое лицо было будто вырублено из гранита, а глаза сверкали страшно и яростно. Доспехи на нем были вороненой стали, что усиливало мрачность его облика. На плаще незнакомца был изображен устрашающий черный гриф с серебряным клювом и когтями.
— Да это же лорд Говард, прости меня Господи, — вырвалось у епископа Илийского, очнувшегося от сна.
Вся кавалькада остановилась. Замерли носилки, лошади, повозки, мулы. Стражники, переглядываясь, двинулись вперед, но король быстрым жестом остановил их. Губы у него дрожали, на лбу выступили капли пота. Взгляд его блуждал. Едва внятно Генрих произнес:
— Никому не запрещено говорить с королем, джентльмены…
Он не просил незнакомца продолжать, он лишь молча ждал, покачиваясь в седле, и худая грудь короля вздымалась часто-часто, как кузнечные мехи. И тогда Говард, шестой граф Ковентри, стал говорить. Он бросал в лицо королю яростные, громкие, полные яда и негодования слова, снова и снова хватал королевского коня за уздечку, с каждым разом все сильнее, чуть ли не надвигаясь на Генриха и загоняя того назад в ручей. Вены вздувались у Говарда на лбу, кадык ходил все сильнее. Голос звучал все громче, превращаясь в крик, и присутствующие, ничего до сих пор не предпринимавшие, заметили, как окаменело лицо короля, каким неподвижным и пустым сделался взгляд.
— Мой долг был в том, чтобы открыть вам правду. Мой государь, вас предают. Измена гнездится в самом вашем доме, черт побери! Вы удалили от себя верных друзей и лелеете змею на груди. Да, змею! Я брошу вызов любому, кто осмелится возразить! И я не боюсь назвать змеей женщину, по сравнению с которой даже последняя шлюха — образец добродетели!
— Женщину? — бесцветным голосом переспросил король.
— Королеву, милорд! — оглушительно взревел граф. — Будь я проклят! Королева наставляет вам рога, мой государь, а человек, которого вы называете другом и которого сделали Чемберленом Англии, на самом деле негодяй, ублюдок! Да все они, Бофоры, ублюдки! Таков их род! Их кровь нечиста! И теперь эту нечистую кровь вознамерелись сделать королевской?! Гром и молния! Очнитесь, государь! Единственное, чего заслуживает эта женщина, — быть выгнанной одним пинком из Англии вкупе со своими любовниками!
— Женщина, — снова повторил Генрих, будто не понимая. — О ком же вы говорите?
— Я говорю о Маргарите, государь, о королеве Маргарите! Да только никакая она не королева, а сущая потаскуха и дьяволица!
Он добыл из складок плаща вышитый платок и бросил королю в руки:
— Глядите! Любуйтесь! Есть еще письма и прочие доказательства! Это ваш позор, государь! Тьфу! Да такую шлюху — пинком и в море, если только вы настоящий король и мужчина!
Конь снова всхрапнул, вырвался из графских рук, отошел на несколько шагов, обеспокоенно пофыркивая. Вся свита застыла в гробовом молчании. Слышно стало, как шумит вода в ручье — раньше этот звук полностью перекрывался шумом движения и скрипом повозок. Случившееся было так невероятно, что приходилось задуматься, не сон ли это. Так говорить о королеве? О Сомерсете? Да в своем ли уме этот человек? И говорят ли так о королеве вообще, какая бы она ни была? Все стояли не двигаясь, не решаясь пристально взглянуть на короля.
Генрих тоже будто застыл в седле, и только длинноватый его подбородок мелко подрагивал. Лицо было бело, как у мертвого. От всего увиденного и услышанного больное сознание Генриха, казалось, помутилось совершенно; глаза ему заволокло туманом, и он ничего не мог произнести, только шептал едва слышно что-то невразумительное.
