— Однако вы, сэр Хьюберт, уговорили меня оставить эту шпионку, эту Лиз Вудвилл, один вид которой… — Не закончив фразы, королева уж совсем едко спросила: — Не она ли угостила меня ядом?
Клиффорд усмехнулся.
— Вот насчет девицы Вудвилл у меня к вам просьба, миледи.
Королева ждала, не очень приветливо глядя на него.
— Госпожа моя, — сказал Клиффорд, — девица Вудвилл не виновата ни в чем. Мои люди это выяснили. У нее действительно роман с йоркистом, неким Джоном Несфилдом, но и только. И все же я просил бы вас почаще говорить о том, какое недоверие она у вас вызывает.
— Чего вы этим желаете добиться, сэр?
— Шпион или шпионка, проникшие в ваше окружение, так искусны, что нет иного способа выявить их, кроме как побудить к дальнейшим проискам. Пусть Лиз Вудвилл станет козлом отпущения. Срывайте на ней свой гнев, моя королева. Поверив, что подозревают именно ее, шпион осмелеет… и либо проявит больше дерзости, либо решит сознательно подставить маленькую Вудвилл под удар.
— Не слишком ли хитро все это, сэр Клиффорд?
— Мои просьбы весьма скромны, миледи, — невозмутимо произнес начальник стражи. — Ваши фрейлины неисправимо ветрены… и немудрено порой изобразить, что вы на одну из них разгневаны.
Слегка кивнув, Маргарита отпустила Клиффорда. В глазах у нее оставался страх. Кто-то покушался на ее жизнь, подсыпал мышьяку в пищу, кто-то хотел погубить и ее саму, и даже трон — так кто же это мог быть, если не ослабленный, но не сдавшийся Ричард Иорк? Королева едва сдержала нервную дрожь. Сейчас, когда так свежо было случившееся, она не представляла себе, как сможет без подозрения глядеть на любого человека из своей свиты или съест хоть что-нибудь, когда враг находится к ней так близко.
… Сменилось право силой.
Сенека
1
Герцог Сомерсет был прав, когда говорил, что нет худшей беды для человека, чем родиться с душой властелина, когда тебе не дано царствовать. И нет худшей беды для страны, когда в ней рождается вельможа, наделенный непомерным честолюбием, неиссякаемой энергией и страстью к интригам, но совершенно лишенный терпения, государственной мудрости и хоть какого-то разумения того, что не касается непосредственно его честолюбивых, любовно взлелеянных планов.
Вынужденный покинуть Лондон, с яростью осознавший, что трусливые приверженцы, совсем недавно столь многочисленные, его оставляют, его светлость Ричард Йорк встречал июньское утро в замке Фотерингей, меряя шагами большой просторный зал с колоннами. Легкие оленьи сапоги позванивали золочеными шпорами, — звон раздавался всякий раз, когда внушительная ступня касалась мраморных плит пола.
Герцог был мужчиной более чем мощного телосложения, крепкий, как дуб, ростом выше шести футов — словом, почти исполин, вот разве что некоторое брюшко и чрезмерная дородность портили его молодецкий облик, да и ноги для такого тела могли бы быть подлиннее и попрямее.
Но, если отбросить мелкие недостатки, герцог внешне был истинный рыцарь, образец для подражания, настоящий мужчина. Все отпрыски Эдуарда Третьего могли похвастать высоким ростом, а Ричард Йорк и обличьем напоминал знаменитого Плантагенета: благородный, чуть удлиненный овал лица, длинный нос, хорошие зубы, продолговатый сильный подбородок, прикрытый короткой и густой темно-каштановой бородой.
Когда нужно было, светло-карие глаза герцога могли бросать поистине орлиные взгляды, ноздри мясистого носа раздувались нервно и норовисто, громкий голос звучал мощно и уверенно — словом, многие подпадали под его величественное обаяние. Ну, а уж когда он, воздев крепкую, со сверкающими перстнями на пальцах руку, требовал наказания изменников и продолжения войны, почти все проникались невольным восхищением: вот чьи широкие плечи должна покрывать королевская мантия, вот чье чело и кудри должна увенчать корона! Йорк был мужчина в расцвете сил и лет, ему исполнилось сорок два года, он по каким-то причинам славился как полководец — действительно, разве это не те качества, которые украсили бы любого короля?
Однако сейчас он вышагивал по залу не величественно, а в крайней ярости, топча ногами свежий настил из тростника, изрыгая проклятия, потрясая кулаками, ибо, видит Бог, только здесь, в родном замке Фотерингей, он мог позволить себе быть вполне откровенным.