Любопытная подробность, что для этих реформ Государь призывал Думу к «активности». Он не говорил по старой формуле о своих «предначертаниях», о законопроектах, которые будут внесены на утверждение Думы правительством, а выражал надежду, что Дума «выяснит нужды» крестьянства, просвещения и благосостояния. Ждал, следовательно, от Думы не только одобрения тому, что предложит правительство, а выяснения того, что «нужно стране». Это же соответствовало понятию думской законодательной инициативы.
Наконец, последняя черта этой речи. Те самые люди, которые были выбраны в Думу, по своему направлению почитались недавно «врагами государства, изменниками». Состав Думы вызвал негодование правой печати; у нее не хватало для него бранных эпитетов. А Государь приветствовал «в их лице лучших людей». Вероятно, он так не думал; он следовал конституционной «фикции». Выборы не приводят в парламент непременно лучших людей, как вотум его не всегда «воля народа», и «правда» не всегда на стороне «большинства». Но это те фикции, без которых невозможен конституционный порядок. Государь преодолел в себе «ветхого человека» и личными симпатиями жертвовал конституционной идее.
Курьезно, что он лучше понял смысл этой фикции, чем завзятые конституционалисты. Некоторые депутаты эпитет «лучшие люди» приняли за чистую монету. 8 мая Аладьин говорил: «Народ через своих лучших людей, а это не только мое мнение, но и мнение верховной власти, хочет устроить жизнь русского народа». 13 мая А.Р. Ледницкий свою речь начал словами: «Господа представители, лучшие люди страны». А на Выборгском процессе Е.Н. Кедрин, протестуя против дурных условий судебного зала, тесноты и несовершенной акустики, подчеркнул, что такому обхождению подвергаются те, кто «с высоты трона были названы лучшими людьми». Странное понимание этой вежливой фразы.
Общественность могла бы быть этой речью довольна. Ничто в ней задеть ее не могло. Но она все-таки была «разочарована». Я это настроение помню. Пресса того времени его подтверждает. Никто не хотел оценить, какие перспективы эта речь открывала. Властители дум давали обществу «ноту» по другому камертону. Милюков писал в «Речи» 28 апреля: «Ни шагу вперед правительство не решилось ступить навстречу общественному мнению – в тот день, когда малейший шаг был бы принят народом с удесятеренным вниманием и отзывчивостью… Наше правительство отличается своим уменьем пропускать благоприятные минуты. Тронная речь с большим искусством обошла все щекотливые темы». В интересной и более объективной книжке Езерский писал в 1907 году: «Правительство сделало все, что могло, чтобы рассеять иллюзии у самых неисправимых оптимистов… Интеллигенты с нетерпением ждали тронной речи. Она произвела неопределенное впечатление, несколько лучшее, чем от нее ждали. Но все-таки в общем исторический документ произвел впечатление чего-то холодного, официально любезного… Старый идеал славянофильства был окончательно разбит в тот самый момент, когда он внешне был осуществлен». Даже Винавер оказался снисходительнее, чем Езерский; но и он признавал, что «содержание тронной речи если и не внесло раздражения, то и не внушило радостных надежд».
Чего же большего, однако, общественность от речи могла ожидать? Что нужно было еще сказать, чтобы она оценила и содержание, и тон этой речи?
Общий голос находил, что в речи должно было быть упомянуто об амнистии. Непонятный упрек! Амнистия была «прерогативой» Монарха; он мог ее дать, но как он мог бы о ней только «упомянуть»? Это было бы опасно.
Русский народ, не только низы, но и верхушка, «различать» не умели. Когда Манифест 17 октября обещал в будущем дать законы на началах свободы, даже образованные юристы поняли так, что все ограничения свобод тем самым уже отменены. На этом и произошли первые «столкновения» общества с властью. Упоминание об «амнистии» было бы тоже воспринято как вошедший в силу закон, который стал бы «применяться» немедленно. Наш посол в Англии гр. Бенкендорф, наблюдая русские события глазами англичанина, привыкшего закон уважать, высказал в письме к А.П. Извольскому
