Но даже если случайно бедолага-купец вдруг и выживет, то о возврате ему хотя бы части добра не могло быть и речи. На этот счет у Митрошки имелось тайное распоряжение Григория Шапкина, потому как окаянные и неразумные ливонцы под руку милостивого батюшки-царя идти упорно не хотели, война с ними превратилась в затяжную и каждый год требовала все больше и больше серебра. А где его взять, коли казна давно пустым-пустехонька. К тому же именно в этом конкретном случае купчишка беспременно почил мученической смертью, иначе уже давно бы стучался в ворота его терема и на ломаном русском языке умолял бы найти лиходеев.
Однако чернобородый тать оказался на диво упорен. Первую виску на дыбе – из простых – он вообще выдержал молодцом, не сознаваясь ни в чем. Пришлось сделать часовой передых, а вернувшись после трапезы, учинить злодею вторую виску, но уже «с дитем», причем сразу с трехгодовалым. Роль дитяти исполняло привязанное к ногам пытаемого увесистое трехпудовое бревно. Такое на языке катов и называлось трехгодовалым.
Тут-то Посвист и заговорил. Правда, половина слов была не по делу, да и то, что касалось купца, выложил далеко не все. Дескать, был этот купчина не с обозом, а один, и даже не на телеге или коне, а пеший. За плечами имел малую суму, да и в той чуток одежи и снедь. Серебреца же у него сыскали всего три кругляша-ефимка>2.
Митрошка задумчиво подбросил на руке единственный доставшийся ему и весьма диковинный – таких он еще не видывал – кругляшок, сделал вывод, что стрельцы обнаглели, прикарманив две трети изъятого, после чего со вздохом сожаления – себе же хуже тать делает, все равно дознаюсь, как на самом деле было,- бросил дюжему кату:
– Пущай ишшо дите побаюкает.
Палач понимающе кивнул и осклабился. Пока подьячий неспешно потягивал из кружки горячий медовый сбитень, Посвист, весь в крови, собственных соплях и блевотине, «баюкал дите», колыхаясь вверх-вниз на хитроумно сделанных противовесах с привязанным к ногам бревном.
– Ну ладно. Кажись, «дите уснуло»,- остановил своего помощника подьячий и с упреком покачал головой, показывая детине на потерявшего сознание Посвиста,- Не уследил ты, Павлушка. Глякось, «нянька» тоже сомлела. Давай-ка передых устроим, чай, и мы с тобой не железные. Тока ты вначале ручонки-то ему вправь на место да дай водицы студеной испить.
Кругляшок все никак не давал покоя Митрошке. Он крутил его в руках и так и эдак, размышляя, с каких пор и при каком таком иноземном дворе наловчились выпускать столь славную монету, совершенно идеальную в окружности. Сколь уж их прошло чрез руки подьячего, а такой и он не встречал. Опять же и бока у нее – диво дивное – все в мелких рубчиках. Мудро измыслили иноземцы, ой мудро. Такую и захочешь обрезать, так ведь сразу станет приметно. Даже любой неграмотный смерд и тот враз определит попорченную.
Смущал и ее вес – уж больно тяжела. Такая, пожалуй, потянет поболе ефимка, если только… Он еще раз задумчиво взвесил ее в руке, после чего не поленился и направился к купцам. К своим не пошел, подавшись к единственному из иноземцев – Ицхаку бен Иосифу.
– Как мыслишь? – спросил он купца,- Две таких стоят угорского червонного?
– Стоят, – уверенно ответил тот, повертев монету в руках и даже не потрудившись ее взвесить, – Я бы и два червонных отдал за три этих.
– А откель сей ефимок? – полюбопытствовал Митрошка, но купец лишь сокрушенно развел руками, заметив, что ранее он и сам таких никогда не встречал, разве что… Тут торговец немного замялся, но после некоторого замешательства твердо заявил, что нет, не видывал он ее в иных странах.
«Молодой»,- раздосадовано подумал подьячий и двинулся к своим, отыскивая тех, что постарше. Но и у них вразумительного ответа так и не получил.
Загрустив, он вернулся к себе на подворье, некоторое время еще разглядывал загадочный кругляшок, после чего, так и не придя ни к какому выводу, помолясь, отправился спать и всю ночь видел один и тот же загадочный сон – будто завелась в диковинном кафтане Посвиста, который подьячий в первый же день приспособил себе вместо попавошника, некая мышь. И шуршит себе, и шуршит под Митрошкиным седалищем, все никак не угомонится. А когда он встал поутру помолиться на образа, чтоб господь вразумил заблудшую душу грешника Посвиста и заставил его раскаяться, да без утайки поведать обо всех прочих злодеяниях, тут-то его осенило. А ведь сон не иначе как вещий. И впрямь шуршало что-то под его задницей, когда он пил сбитень. Да и раньше тоже шуршало. И выходило, что…
