Александр принял его. Несколько мгновений он смотрел внутрь, опустив голову. Не думаю, чтобы многих из нас колола в тот миг зависть, сколь бы мы ни были иссушены сами. Воины прекрасно видели состояние Александра.
Потянувшись вперед, царь положил ладонь на плечо фракийцу и, сказав ему несколько слов на их языке, покачал головой. Потом он встал и, подняв шлем, выплеснул из него воду, как это делают греки, совершая ритуал возлияния пред своими богами.
Колонну охватило глухое гудение, в то время как рассказ передавался от воина к воину. Что до меня, сидевшего на камне прямо посреди пустого русла, то я просто плакал, закрыв лицо руками. Наверное, люди решили, что я плачу из-за бессмысленной траты воды… Минуту спустя я обнаружил слезы на своих ладонях и слизал их все, высунув распухший, сухой язык.
Мы более не разбивали лагерь у воды, когда порою достигали ее. Жажда была чересчур велика; люди резвились бы прямо в потоке и замутили его или же лопнули, не в состоянии остановиться. В то утро мы разбили шатры в стороне от сухого русла. Я уложил Александра на кровать, чтобы обтереть его губкой. На лице царя застыла радостная улыбка — так смеются черепа над земными страданиями.
— Аль Скандир, — сказал я, — человека, подобного тебе, еще не знали люди.
— О, это было необходимо, — отозвался царь, улыбаясь.
Он сделал бы то же, даже если бы ему грозила смерть. Эта цена не была для него чересчур велика.
— Ты нуждался в воде не меньше моего, — добавил Александр. — Сегодня ты выглядишь уставшим.
Возможно, он видел больше, чем я знал сам. Несколько ночей спустя, в предрассветном часу, я думал только об одном: «Идти дальше не могу». Эта мысль звучала настолько ясно, преследуя меня, словно кто-то повторял мне это вслух, снова и снова.
На рассвете песок какое-то время еще сохранял немного ночной прохлады. Я набрел на сухой куст, который прикрыл бы мне голову, когда поднимется солнце. Не спрашивайте, отчего я оттягивал собственную смерть; кажется, это заложено в человеческой природе. Так хорошо вдосталь отдохнуть… Я смотрел, как мимо медленно тащится наша длинная колонна. Я не окликал их, как делали прочие. Лишь одно я мог бы сказать этим людям: «Простите меня».
Я лежал, наслаждаясь праздностью, пока восток не воспылал тусклым, мерцающим свечением. К тому времени я почувствовал себя лучше и принялся думать: что я здесь делаю? Не сошел ли я с ума? Надо было идти.
Поднявшись, я отыскал след колонны. Какое-то время я чувствовал себя почти свежим и был вполне уверен, что сумею догнать остальных. Перевернув флягу, я постучал по донышку на случай, ежели там осталась хотя бы капля, уже зная, что выпил все досуха еще вчера. Песок был тяжел и глубок. Он вонял людьми и лошадьми; яростно гудели мухи, взлетевшие с него, чтобы пить мой пот. С гребня очередной дюны я увидел облако пыли, рассеивающееся далеко впереди. Солнце поднималось все выше. Силы оставили меня.
Там был обломок скалы — пропеченная красная глина, изъеденная непогодой. Солнце еще не успело дойти до зенита, и обломок отбрасывал крошечную тень. Все мое тело горело сухим огнем, ноги изменили мне… Я вполз туда и замер, пряча в песке лицо. Вот она, твоя могила, думал я, ты предал Александра. Ты заслужил свою смерть.
Вокруг царила тишина. Тень от скалы над моей головой таяла, но еще не исчезла, когда я услышал хриплое дыхание коня и подумал: «Первым является Безумие». Голос звал меня по имени: «Багоас!»
Я повернул голову. Рядом стоял Гефестион, глядящий вниз, на меня. Его осунувшееся лицо было совершенно белым от пыли, и вообще он весьма походил на мертвеца. Я спросил:
— Почему ты пришел за моей душою? Я не убивал тебя.
При каркающем звуке моего голоса Гефестион опустился на колени и протянул мне воду:
— Только чуть-чуть. Не все сразу.
— Твоя вода, — прошептал я, охваченный стыдом.
— Нет, я из лагеря, — терпеливо отвечал он мне. — Там ее полно. Вставай, мы не можем сидеть тут весь день.
С трудом ему удалось поставить меня на ноги и довести до коня.
— Я поведу его в поводу. Если мы усядемся вдвоем, он издохнет.
Я чувствовал, как подо мною ходят кости бедного животного, даже сквозь тряпичное седло; и ведь конь уже прошел свою дневную норму… Как и сам Гефестион. Он шел, натягивая поводья, и хлестал коня, когда тот останавливался. В голове у меня прояснилось. Я сказал:
