– Это наше самое большое преимущество, – согласился я. – Можно как-то отключить лифт?
– Он волшебный, – пояснил Трэвис. – Обычно нужна карточка-ключ, но охранник пропал, а значит, защитные чары разрушаются. Теперь кто угодно может войти в лифт и поехать прямо наверх.
– Значит, придется не подпускать их к дверям, – решил я. – Мы запрем их в холле.
– Нам нужно подкрепление, – заметил Трэвис. – Они все приходят и приходят, в конце концов они просто задавят нас числом.
– А подкрепления нет, – пожаловался Коннор.
Я посмотрел на улицу: Миссис О’Лири, вывалив язык, дышала за стеклянными дверями, пачкая их адскогончими слюнями.
– А может, и есть, – хмыкнул я.
Я вышел на улицу и положил руку на морду Миссис О’Лири. Хирон наложил повязку на ее лапу, но адская гончая все равно хромала. Ее мех был испачкан в грязи и засохшей крови чудовища, облеплен листьями и кусками пиццы.
– Привет, девочка, – я постарался добавить в голос жизнерадостности. – Знаю, ты устала, но мне придется попросить тебя об огромном одолжении, – я наклонился и зашептал на ухо адской гончей.
После того как Миссис О’Лири убежала прочь сквозь тень, я снова вернулся в холл и присоединился к Аннабет. По дороге к лифту мы заметили Гроувера, стоявшего на коленях перед старым тучным сатиром.
– Леней! – воскликнул я.
Старый сатир выглядел ужасно: губы посинели, в животе торчал обломок копья, а его козлиные ноги подломились под неестественным углом.
Сатир попытался сфокусировать на нас взгляд, но не думаю, что он нас видел.
– Гроувер? – прошептал он.
– Я здесь, Леней, – Гроувер смаргивал слезы, очевидно, позабыв обо всех ужасных вещах, которые о нем наговорил Леней.
– Мы… мы победили?
– Хм… Да, – солгал Гроувер. – Благодаря вам, Леней, мы отбросили врага.
– Я же тебе говорил, – пробормотал старый сатир. – Настоящий вождь… Настоящий…
Его глаза закрылись навсегда.
Гроувер сглотнул, положил руки на лоб Ленея и произнес древнее благословение. Тело старого сатира растаяло, и от него остался только крошечный побег, растущий из комка жирной почвы.
– Лавр, – пробормотал пораженный Гроувер. – Ох, до чего везучий старый козел.
Он обеими руками поднял побег.
– Я… Должен его посадить. В лесах Олимпа.
– Мы тоже туда идем, – сказал я. – Пошли.
Пока лифт поднимался, в нем играла легкая музыка. Я вспомнил, как впервые оказался на горе Олимп в возрасте двенадцати лет. Тогда со мной не было Аннабет и Гроувера, и сейчас я радовался, что они со мной. Меня не покидало предчувствие, что это наше последнее совместное приключение.
– Перси, – тихо произнесла Аннабет, – ты прав насчет Луки.
Она заговорила впервые после смерти Селены Боргард. Говоря, она смотрела на счетчик этажей, на котором мигали волшебные цифры: 400, 450, 500.
Мы с Гроувером переглянулись.
– Аннабет, – начал я, – мне жаль…
– Ты пытался мне сказать, – ее голос дрожал. – Лука не хороший. Я тебе не верила, пока… пока не услышала, как он использовал Селену. Теперь я это знаю. Надеюсь, ты счастлив.
– Никакого счастья это мне не принесло.
Аннабет прислонилась головой к стене кабины, не глядя на меня.
Гроувер баюкал в ладонях лавровый побег.
– Ну… конечно, хорошо снова побыть вместе. Спорить. Находиться на волосок от гибели. Дрожать от страха. О, смотрите, наш этаж.
Прозвенел звонок, двери лифта открылись, и мы вышли на открытую дорожку.
«Наводящая тоску» – это не те слова, которыми обычно описывают гору Олимп, но теперь она выглядела именно так. Погасшие жаровни, темные окна, пустынные улицы, закрытые решетками двери. Только в парках, которые использовали в качестве полевых госпиталей, наблюдалось какое-то движение. Уилл Солас и остальные ребята из домика Аполлона сновали вокруг, ухаживая за ранеными. Наяды и дриады старались помогать, используя магические песни природы, чтобы лечить обгоревших и пострадавших от яда.
Пока Гроувер сажал лавровый побег, мы с Аннабет ходили по парку, пытаясь подбодрить раненых. Я прошел мимо сатира со сломанной ногой, мимо полубога, покрытого бинтами с ног до головы, и тела, накрытого золотым похоронным саваном домика Аполлона. Я не знал, кто лежал под покрывалом, и не хотел выяснять.
