— Bei Gott! О heilige Maria! * — не своим голосом завопил перебиравший четки крестоносец и наставил на злого духа крестообразную рукоять меча.
— Чтоб тебя Перкунас >10! Кто там? — обнажив меч, закричал стражник-жемайтиец, а его товарищ швырнул в лесное чудище сулицу >11. Чудище заблеяло и, обрызгав стражников грязью, бросилось в пущу.
Одни внезапно разбуженные крестоносцы начали осенять чащобу крестным знамением, другие бросились в кучу и, выставив перед собой рукояти мечей, затянули священную песнь. Когда разгорелись костры, все прояснилось. Это был зубр. Почувствовав приближение дня, он шел своей привычной тропой к озеру, чтобы напиться чистой воды, но, наткнувшись на невиданных существ, удивился, остановился и принялся издали обнюхивать их. Когда рассвело, стражники даже обнаружили окровавленный след, но во время походов запрещалось отделяться от отряда.
Не успел еще заняться день, а в путце, особенно на берегах озер и ручейков, уже началась новая жизнь. Первой проснулась ворона, каркнула раза два и замолчала, будто испугавшись своего голоса. С берега озера откликнулся журавль, еще какая-то птаха, и вот всех пернатых разбудил страшно засвистевший орел.
Поднявшись, всадники помолились, сводили своих коней к озеру на водопой, потом опять жарили лосятину и, подкрепившись, отправились дальше.
Когда взошло солнышко, уже весь лес звенел от песен и гомона птиц.
Тропинка была настолько узкая и извилистая, что всадники могли ехать только гуськом, и последние не видели первых. На тропинках часто попадались бревна, упавшие деревья, но все-таки она не очень-то заросла кустами и не была завалена сучковатыми корягами. Все же вряд ли кто-либо из всадников, кроме Шарки, догадался бы, что это и есть та самая тайная тропа, которая соединяет Жемайтию с Аукштайтией.
С утра светило солнце, хотя его лучи лишь изредка пробивались сквозь кроны деревьев.
Ехавшие впереди всадники увидели на тропе несколько волков. В чаще что-то затрещало. Всадники не обратили на это внимания и подумали, что хищники, как обычно, вертятся около задранного зверя или падали. Подъехав ближе, они рассмотрели в кустах большого зубра, который бил рогами во все стороны, защищаясь от волков. Не успел передний всадник и за копье схватиться, как из кустов на него бросился ночью раненный стражником зубр; зверь тут же поднял на рога коня вместе с всадником, свалил их на землю и в ярости стал колотить рогами, тереть лбом и страшно реветь. Кони других всадников испугались, отпрянули в сторону, но воины быстро справились с ними, и несколько сулиц вонзилось в спину и в бока зверя. Зубр рухнул на колени, но тут же вскочил и еще яростнее набросился на свои жертвы, сваленного всадника и коня, как будто, кроме них, он никого больше не видел; от остервенения он жутко ревел, рвал рогами трупы, тер их лбом, волочил по земле, так что, пока всадники соскочили с коней и добили зверя ножами и мечами, от лошади и человека остались только лужа крови, разбросанные внутренности и перемешанные с грязью, разорванные куски мяса…
Время было дорого, поэтому поспешно выполнили обряд похорон: сложили большой костер, подняли на него трупы человека и лошади и, положив рядом меч, копье, седло и другие вещи покойного, сожгли, согласно древнему обычаю. Когда занялось пламя, в огонь бросили копыта зубра, чтобы душе легче было подниматься на небеса, и, простирая руки к солнцу, завели похоронные песни. В Пруссии воин был окрещен, но здесь, в этой жуткой пуще, даже крестоносцы не противились жемайтийскому обряду похорон, чтобы не навлечь на себя гнев лесных богов.
Зубра быстро разрубили, куски мяса получше взяли с собой, а остальное бросили на съедение волкам.
Ехали дальше, а пуще все не было конца и края. Иногда то один, то другой всадник запевал песенку или принимался насвистывать, подражая певчим дроздам, девятиголосым славкам, кукушкам, иволгам, беспрестанно щебечущим на верхушках деревьев, но скоро замолкал… В полдень опять пасли коней, поили их в голубом болотном озере, и когда вечером, отыскав местечко поудобнее, снова готовились к ночлегу, им казалось, что за всю жизнь не выйдут они из этой пущи.
