— Донесет кто-нибудь крестоносцам, снова всем худо будет. Намедни как пригрозил комтур: мол, если я узнаю, что вы все еще старых богов славите, то не только ваши леса и избы спалю, но и вас самих в Пруссию выгоню.
— Немураса уже нет, а больше доносить вроде некому.
— А если кто и донесет, то так уж мы и позволим, чтобы и леса, и избы спалили. Ах, мужики, мужики! Комтура испугались! Немецкие молитвы творить собрались! Чужих богов славить! — пристыдил всех долго молчавший и о чем-то думавший Мишку Йотайкис.
— Тогда почему мы детей против своих воевать отпустили?! Где это видано, чтобы свой своего душил! — вспыхнул Седгайлис и продолжал: — Иногда и между своими ссоры случаются, но чтобы свой против своего шел да еще общего врага на помощь звал, этого в Жемайтии еще не бывало! Разве слышали вы что-нибудь подобное во времена Кестутиса и Альгирдаса? Разве дружили с псами-крестоносцами князья Миндаугас и Гедиминас >31? О Праамжюс >32, неслыханное это дело!
Услышав ссору мужчин, спрыгнули с приклетка женщины и девушки, окружили стариков и прислушались к их разговору. Увидев приближающегося со стайкой женщин Талунду, мужчины замолчали, и каждый задумчиво стал смотреть себе под ноги.
— Да хранит вас Перкунас и все наши боги! — еще издали приветствовал собравшихся старик Талунда и вонзил копье в землю.
— Да хранят и тебя наши боги, — нестройно ответили собравшиеся и, казалось, неохотно подняли опущенные головы.
— Ну, мужчины, женщины, почему приумолкли? Почему не славите Праамжюса? Разве он уже от вас солнце спрятал? Разве Жемина уже не благословляет хлеба на наших полях? Разве сладкая Милда любовь в ваших сердцах в ненависть превратила? Чего приумолкли, гостюшки?
— По твоим речам слышим, Талунда, что и для тебя Праамжюс солнышко затмил и сердце местью наполнил, — ответил старик Индре и снова стал смотреть себе под ноги.
— Садись, дядя, гостем будешь, — пригласил хозяин избы Гинутис и, подвинувшись, освободил место на лавке.
— А чего ж вы носы повесили? Почему вы без оружия? — оглядываясь, спрашивал кривис Талунда.
А вы, девушки, женщины, почему вы не танцуете, почему не поете?
— Мы уже молились в пуще, под священным дубом; Праамжюсу и сладкой Милде свои думы поведали.
— Хорошо, женщины, хорошо. Да не забудет про вас и она, сладкая Милда. А вы, мужчины, почему нахмурились? Молились ли вы Перкунасу? А где ваше оружие? Повсюду крестоносцы рыщут, как псы, а вы даже оружие с собой не носите! Меч — он и есть меч, а сулицей всегда можно из-за куста крестоносца уложить, как я вчера одного…
— Нынче уже не те времена, Талунда, чтобы без оружия даже на порог нельзя было ступить; сегодня хоть мы, старики, можем себе спокойно отдыхать дома, — умиротворенно вздохнул Кулгайлис и добавил: — А крестоносцы не враги нам более; веселиться запрещено, ибо воскресенье!
— Так вот какой ты верный раб крестоносцев: не наградили ли тебя ксендзы заодно с белой рубашкой еще и платьем витинга?! — уязвил его старый Талунда и, зло улыбнувшись, уставился на Кулгайлиса.
— Воскресенье праздновать не только крестоносцами, но и самим князем наказано, — оправдывался Кулгайлис.
— А почему же ты его не празднуешь, почему же сидишь нос повесивши, почему горе горюешь? Празднуй. Бери себе ихнего бога и празднуй: молись, крестись, а мы поглядим, как он для тебя осень в весну превратит или сердце любовью наполнит, — зло говорил кривис Талунда.
Все слушали понурив головы и не смели смотреть Талунде в глаза. Вздыхали сжавшиеся в кучку женщины, приумолкли девушки. Никто не хотел ни начинать молиться христианским богам, ни своих славить. Всем было тревожно, боязно и грустно. Тревожно, ибо повсюду видели они разоренные святилища, погашенный священный огонь, своих опозоренных богов. Боязно, ибо страшились они мести старых богов и не верили в могущество новых. Грустно, ибо сыновья и мужья уехали помогать крестоносцам воевать против своих же, да и вообще не знали они, что сулит им завтрашний день. Приходили слухи, что где-то жемайтийцы отказались входить в воду и креститься; там — не позволили вырубать священные дубравы, заливать вечный огонь. Говорили, что где-то за Вентой разъяренный Перкунас сжег всю деревню и молнией поразил крест нового бога, установленный на месте святилищ; что Пикуолис напустил мор на скот выкрестов и что все лесные звери уходят за Венту в пущи, где еще теплится священный огонь.
