В глазах потемнело. Я слышал шепот, но слов не мог разобрать.
– Так, – скомандовала Середит, незаметно оказавшаяся рядом со мной. Она усадила меня на табурет и надавила на шею. – Уткнись-ка головой в колени.
– Я…я не могу…
– Тихо, мальчик. Это болезнь. Она пройдет.
Болезнь? Это происходило на самом деле. Я не сомневался. Яростная, ненасытная тьма готова была высосать меня досуха и превратить во что-то другое. Но Середит держала меня, не позволяя поднять голову и не давая упасть, и страх отступил. Это просто болезнь. То же наваждение, что заставило меня напасть на родителей. Я стиснул зубы. На этот раз я не поддамся. Если потерять контроль…
– Так-то лучше, молодец.
Бессмысленные слова; она словно собаку хвалила. Наконец я выпрямился и поморщился от боли, когда к голове прилила кровь.
– Тебе лучше?
Я кивнул, борясь с тошнотой, подступившей к горлу. Руки тряслись, как у паралитика. Сжимая кулаки, я подумал о том, смогу ли выделывать кожу такими-то руками. Глупая затея, все кончится тем, что я отхвачу себе палец. Я слишком болен, я зря приехал сюда, и все же…
– Почему? – спросил я, и голос мой прозвучал жалобно. – Почему вы меня выбрали? Почему именно меня?
Переплетчица снова повернулась к окну и посмотрела на солнце.
– Вы меня пожалели? Бедного спятившего Эмметта, который больше не может работать в поле? Вы позвали меня сюда, чтобы я был в безопасности и одиночестве и не расстраивал своих родных?
– Так ты считаешь?
– А я не прав? Вы меня не знаете. Зачем выбирать в подмастерья больного мальчишку?
– И правда, зачем? – Она повысила голос, но потом вздохнула и взглянула на меня. – Ты помнишь, как все началось? Лихорадка?
– Кажется, я ехал… – я перевел дыхание, пытаясь успокоить мелькавшие мысли. – Я ехал из Каслфорда, а очнулся уже дома. – Я замолчал. Не хотелось вспоминать провалы в памяти, кошмары, преследовавшие меня и днем, и ночью, внезапные вспышки ясности, когда я в ужасе осознавал, где нахожусь. Изъеденное лихорадкой лето вспоминалось урывками; дыр осталось больше, чем воспоминаний.
– Ты был здесь, сынок. Ты заболел здесь. Отец приехал и забрал тебя. Не помнишь?
– Что? Нет. Но как я здесь очутился?
– Мой дом как раз по пути в Каслфорд, – с легкой улыбкой произнесла она. – Но болезнь… ты помнишь ее, но помнишь не все. Оттого тебе и плохо.
– Мне нельзя здесь оставаться. Это место… двери под замками… мне станет хуже.
– Это пройдет. Поверь. И здесь пройдет быстрее и легче, чем в любом другом месте. – Ее голос звучал странно: она как будто стыдилась сказанного.
Новый страх вцепился мне в душу. Неужели мне придется остаться здесь и мучиться до тех пор, пока не станет лучше? Я не хотел этого. Мне захотелось бежать.
Середит покосилась на запертую дверь.
– В некотором смысле, – сказала она, – я и выбрала тебя из-за твоей болезни. Но все не так, как ты думаешь. Я сделала это не из жалости, Эмметт.
Она резко развернулась и прошагала мимо, а я остался в мастерской один. В пустом дверном проеме кружились пылинки.
Она лгала. Я понял это по голосу.
Она все-таки жалела меня.
Но, возможно, Середит была права. Тишина старого дома, комнаты с низкими потолками, залитые ровным светом осеннего солнца, налаженная рутина мастерской потихоньку разгоняли мрак в моей душе. Шли дни, и вскоре дом переплетчицы перестал казаться чужим и странным. Проходили недели, и я выучил его как свои пять пальцев: прямоугольный блик на потолке, разъехавшиеся швы на лоскутном покрывале поверх моей кровати, ступени, каждая из которых скрипела на свой лад, когда я спускался вниз.
В мастерской тоже все стало знакомым: глянцевые изразцы, шафраново-земляной аромат чая, молочно-белая кашица переплетного клея в стеклянной банке. Медленно шли часы, полные мелких и неизменных деталей. Дома, в суете фермерской жизни, мне некогда было сидеть и наблюдать; я никогда не приглядывался к инструментам, прежде чем взять их в руки, не обращал внимания на то, как добротно те сделаны. Но в доме переплетчицы каждый миг, отсчитываемый напольными часами в коридоре, камнем падал в реку будней, и прежде чем наступал следующий миг, я успевал увидеть, как расходятся круги по воде.
