– А почему невидимо?
– Потому что ты не
сможешь вынести Его прямой благодати, испепелит. А испепелить должно грязные
тряпки твоей совести. И что Он здесь – не сказочка это, не мои охмуряльные
фантазии, это – реальность, как реальность твоя вонючая совесть, которую от
тебя не оттащишь всеми танками мира. И не будет больше за тобой таскаться
старуха, если ты сейчас Ему, – о. Антоний повернул Антошу к лику Спаса, –
перечислишь все до единого грехи, грешки и грешочки свои, которые вспомнишь. А
вспомнить ты должен все. Проникнись и ужаснись мысли даже что-нибудь утаить или
слукавить. Он здесь и Он все про тебя знает и без твоих слов.
– Тогда зачем же?..
– Исповедь нужна не
Тому, Кому ты исповедуешься, а тебе. Очень легко каяться невидимому Богу.
Нагадил, вышел в чистое поле, крикнул в чистое небо – нагадил я, Господи,
прости уж, и – все в порядке, беги дальше гадить. Не-ет, ты все свои гадости
мне скажешь, я вроде уполномоченного у Него. Когда сан священства получал я от
Него, Он и дал мне такое право: слушать грешников и прощать их от Его имени.
Сегодня самый страшный, но и самый великий день в твоей жизни и, мало того, это
последний твой шанс жить дальше!..
Теперь уже не холодок, а
холодище промчался по Антошиным костям и даже мысль появилась – вырваться и
убежать. Он оглянулся на дверь и ему почудилось, что там ждет его старуха.
– Не дергайся! – о.
Антоний встряхнул Антошу. – Все равно не убежишь. Да ты и меня-то теперь
пожалей. Уж коли пришел ты ко мне, мне за тебя перед Ним и ответ держать. И что
же я скажу? Удрал, мол, мой подопечный? Не отвертеться мне, милок, с таким
ответом. Вот... Конечно, никаких покаянных слез не будет. Я вообще-то никого не
знаю, у кого они есть, покаянные слезы. Они, брат, горы могут двигать. Это
слезы – удел избранных, мы с тобой не из их числа. Если ты просто перечислишь
все свое зло, большое и малое, что наделал людям и себе – с тебя и довольно. А
начни-ка ты с того, чего еще не сделал, чего задумал – с этого легче
начинать... Постой! Да на тебе, небось, и креста нет? Погоди, вот у меня есть
тут... сейчас оденем. Так что давай начнем с задумок твоих черных.
И Антоша начал с
магнитофона из "Жигулей".
– Тэ-эк, ну вот и
славненько, сдвинулось. Ну, а теперь опять слушай: теперь ты попробуй отбросить
все свои мысли, все мотивы своих поступков, которыми ты жил, гордыньку свою,
желчь свою, забудь все планы, которые копошатся в тебе, все представления о
том, что может быть, а чего не может быть, весь свой черный жизненный опыт
выкинь, гляди только на Лик Господень и повторяй про себя, что – да, Он
Вседержитель, да, Он Спаситель. Он может дать все, но Он может и отнять все! И
ори (про себя, конечно, вслух орать в храме нельзя): "Да, Господи, я хочу
чужой магнитофон, помоги же мне возненавидеть зло! Я сам этого сделать не
смогу! Да, я хочу другим делать зло и не хочу, чтобы его делали мне... И слова
Твои – поступайте с людьми так, как хотите, чтобы и с вами поступали – для меня
писаны по-китайски, они в меня не входят... Дай же мне понять Твой язык!!
Растопи броню! Впусти слова Твои в душу мою!..
Антоша завороженно
глядел на о. Антония, будто под гипнозом внимал его голосу и ему вот сейчас
показалось, что не только Тот, Кто невидимо тут стоит и слушает его, но и о.
Антоний тоже все о нем об Антоше, знает, что он понял его всего, до последней
клетки его желудка, где хохоча бурлит его желчь. И ему стало невыносимо гадко и
стыдно.
– Не обращай внимания на
стыд, отрок. Ишь, как помидор стал! Стыд не советчик, говорил уже: стыд–
провокатор. Ты думай о том, что не стоит противостоять Святой силе. Глянь, все
иконы, все живые лики с них на тебя смотрят. И ждут. Да, выбор за тобой. А
выбирать можно между двумя только силами: Той, Которая нашего с тобой небесного
покровителя на камне к нам перенесла и той, которая тебе этот промысел о
магнитофоне чужом всуропила.
– А я беса сегодня
видел, – вдруг вырвалось у Антоши.
– Как?!
И Антоша рассказал
"как". И уже оканчивая рассказ, увидел его. Нарисованного.
Отодвинулся от о. Антония, подошел. Черный толстый змей с каким-то утолщением,
с непонятными надписями на них, вился через всю картину и венчала змея башка
бесформенная и страшно-зубастая, точно такая же, какую сегодня он видел над
собой на лестничной клетке. Только глазища были не такие выразительные, да и
невозможно и не нужно было их рисовать такими, какими видел их Антоша.
