— Не заходите в своей теории так далеко. Я им предложил всего по четыреста песо каждому.
— Вот видите, даже удара в живот не пришлось наносить, и вы добились двух предательств.
— Во всяком случае, мое предложение остается в силе.
— Меня это не удивляет.
— Полагаю, у вас нет причин быть чрезмерно щепетильным. Они-то не были щепетильны.
— Ну ясно. Вы легко обнаружили их точку кипения.
— Тогда — договорились?
— Нет. Этого не будет. Величайшее зло, какое вы могли бы мне причинить, — это вызвать во мне отвращение к самому себе. И боюсь, что, если вы будете и дальше повышать свою цену, сулить мне роскошь, комфорт и власть, сопряженные с деньгами, я в конце концов уступлю, потому что, возможно, в душе я неженка, честолюбец, — и это было бы мерзко. Я достаточно хорошо знаю себя и уверен, что стал бы самому себе противен.
— Но почему? Быть честолюбивым не так уж плохо.
— Конечно, нет.
— Любить удобства тоже неплохо.
— Разумеется, нет. А знаете, что действительно плохо?
— Нет.
— Быть сукиным сыном вроде вас, сеньор.
Недурно, недурно.
— Почему ты молчишь, Рамон?
— Я думаю.
Недурно, недурно.
— Ну-ка, поставь еще самый конец.
— …статочно хорошо знаю себя и уверен, что стол бы самому себе противен.
— Но почему? Быть честолюбивым не так уж плохо.
— Конечно, нет.
— Любить удобства тоже неплохо.
— Разумеется, нет. А знаете, что действительно плохо?
— Нет.
— Быть сукиным сыном вроде вас, сеньор.
Недурно, недурно.
— Ну а потом что было с этим человеком?
— Я узнавал у Моралеса. Как будто он хлопнул дверью, собрал свои вещи и ушел. Было это четыре дня тому назад. Ну, что ты скажешь?
— Прежде всего один вопрос: зачем тебе надо было, чтобы я прослушал эту запись?
— Затем, что мы должны принять какое-то решение.
— Решение, по сути, уже принято Вильяльбой. Ты не согласен?
— О том-то и речь, надо не допустить, чтобы он ушел.
— Я тебя не узнаю, Уго. Надеюсь, ты не хочешь, чтобы его назначили управляющим?
— Я хочу, чтобы он не ушел вот так. Я хочу, чтобы ты убедил Старика уволить его.
— Чтобы я убедил Старика? Ну, Уго, ты спятил. Старика никто ни в чем не может убедить, особенно если это связано с выплатой компенсации за увольнение.
— Все же лучше уплатить компенсацию за шесть месяцев, чем оставаться с пятном позора, что какой-то мерзавец оскорбил Старика.
— Хочешь, я скажу тебе мое мнение? Я не думаю, что он мерзавец. Скорее я сказал бы, что это стойкий парень.
— Только этого не хватало. Мы друг друга не понимаем, Рамон.
— Это верно. Не понимаем.
Недурно, ей-богу недурно. Но почему же этот парень сумел ему воспротивиться, а я не могу? Иногда я собираюсь, даже сочиняю речь, нечто вроде декларации моей независимости, и однако, стоит мне его увидеть, все мои слова разлетаются, доводы исчезают или, если я даже их помню, пропадает убежденность, точно я заранее знаю, что он глянет на меня, улыбнется, затянется сигарой, выпустит мне в лицо клуб вонючего дыма, а потом раскроет рот и начнет говорить, говорить с гневом, с ненавистной мне уверенностью в своей силе, подавляя меня своим авторитетом, своим превосходством, своим красноречием, тем, что он сознает или по крайней мере верит, что стоит бесконечно выше, чем его окружение, его подчиненные, его враги, его недруги, его сыновья, его прошлое, то есть выше всего-всего, за исключением его собственного будущего.
— Что ж, Рамон, тогда нам больше не о чем говорить. Я сам побеседую со Стариком.
— Это твое дело. Забери кассету.
— Привет Сусанне и Густаво. Чао.
— Чао. Привет Долли.
Он ее недостоин, уж в этом сомнений нет. Но кто достоин Долли? Месяца два прошло, как я ее не видел. Тем лучше. Мне ее видеть вредно. Скажу ли ей это когда-нибудь? Не думаю. Уго — мой брат. Долли, любимая. Уго — мой брат. Долли, любимая. Если бы я мог на минутку, хоть на одну минутку заглянуть в ее голову, нет, лучше в ее сердце, если бы я мог узнать, что она обо мне думает. Мой деверь Рамон, не более того. И все же два-три раза я заметил, что она смотрит на меня с нежностью. Между свойственниками тоже возможна нежность с дозволения Святой Матери-Церкви. Но иногда мне казалось, что она смотрит на меня с нежностью, Святой Матерью-Церковью не дозволенной. Уго — мой брат. Но какой вертопрах. Долли, любимая. Кажется, это было в ресторане Мендеса. Да, точно, в ресторане Мендеса. Встречали все вместе Новый год. И вдруг она и я очутились одни на длинном балконе, и рядом, на столике, бокалы с шампанским. Оставалось пятнадцать минут до первого января тысяча девятьсот пятьдесят седьмого года. Уго танцует cheek-to-cheek
