— Прошу вас, не могли бы вы выключить радио? Когда доедем до Риверы, поверните налево. В эти часы Рамбла забита машинами, лучше мы ее объедем.
— Папа, тебя ждет дядя Уго.
— А ты куда идешь?
— К Мариано. Скажи маме, что я вернусь поздно. Чао.
Чего надо Уго? Мне ни разу не довелось поговорить с ним откровенно, без напряжения. Какой должна быть примерная братская беседа? Жаль, что для нее нет кодекса правил.
— Здравствуй, Уго.
— Здравствуй.
— Что случилось?
— Хочешь послушать кое-что любопытное? У тебя здесь есть магнитофон?
— Да, есть.
— Так вот, поставь эту кассету.
— Cool jazz?[103] Астор Пьяццола?
— Нет, это Старик.
— Что?
— Вчера Риера дал мне эту ленту, полагая, что тут сообщения Старика о показателях производства. Но пометка на кассете была неверной. Ужасная ошибка. Там два голоса. Один Старика, другой некоего Вильяльбы. Похоже, конец какого-то их разговора.
— В редакции газеты?
— Нет, на фабрике.
— Давай сюда.
— Закрой дверь. Я не хочу, чтобы Сусанна слышала.
— Ладно. Теперь помолчи.
— Однако вам было бы легко найти приемлемое решение.
— Я этот вопрос обсуждать не желаю. Мне ясно, что забастовка была задумана на собраниях, созванных тремя служащими администрации.
— Одним из них был я, если вы это хотели узнать.
— Так я и думал, но меня не это интересует. Вы теперь почти хозяин, так что забастовкам конец.
— Вот как?
— Что до двух других, у меня есть кое-какие догадки. Я получал сообщения, анонимные письма с указанием тех или иных имен. В итоге доносчики называют имен десять-двенадцать. Конечно, все они на подозрении. Но я бы не хотел совершать новых несправедливостей.
— Конкретнее, что вам угодно?
— Конкретнее — и я думаю, просьба моя не так уж велика, — я бы предпочел, чтобы вы назвали мне эти два имени. Я вам доверяю. Я знаю, что вы мне не солжете.
— Чтобы их наказать?
— В принципе — да. Мне не хотелось бы причинить неприятности десяти или двенадцати, среди которых были бы люди ни в чем не повинные.
— Послушайте, за кого вы меня принимаете?
— Потише.
— Нет, за кого вы меня принимаете?
— Потише.
— Вы думаете, что за несколько паршивых песо?..
— Скажем, прибавка пятьсот в месяц.
— И вы думаете, что за несколько паршивых песо прибавки, или чего там еще, я погублю двух друзей, двух славных парней, преступление которых лишь в том, что они вас, сеньор, лишили вашей двухмесячной грязной прибыли? Понимаю, деньги у вас есть, и немало. Так вложите их во что-нибудь другое, сеньор.
— Стало быть…
— Стало быть — что?
— Стало быть, вы верите в слова с большой буквы, во всякую там солидарность?
— А вы — нет?
— Слушайте, Вильяльба, я вижу, вы решили со мной порвать. Так у меня есть средства заткнуть вам рот.
— Да, понимаю. Все имеет свою цену. Так, что ли?
— А вы — нет? Что ж, с тем вас и поздравляю. Но пока вам, следует поздравить меня с отличной разведывательной службой. Мне уже давно известно, кто эти три славных парня: вы, Санчес и Лаброкка.
— Ну, и дальше что?
— Дальше — я люблю испытывать людей, люблю смотреть, как деньги душат слова. Ну, например, слово «солидарность». Видите это письмо? Знаете, что в нем? Нет? Это заявление, подписанное Санчесом и Лаброккой, в котором они называют вас главным подстрекателем к забастовке.
— Кто вам поверит?
— Да вы же. Вы знаете почерк Санчеса и Лаброкки? Ну так смотрите получше. Что теперь вы скажете об этих славных парнях? А если бы вы знали, как дешево это обошлось! Ну? Что скажете?
— Ничего.
— Бросьте, не пытайтесь меня убедить, будто вы их оправдываете.
— Нет, я их не оправдываю. Но знаете что? В этих обстоятельствах я чувствую себя сильным. Однако я допускаю, что чувствовать себя сильным смог бы лишь до известного предела. Они оказались слабее, чем я. Тем хуже для них. И больше ничего. Вам ясно? Три человека могут быть верны друг другу в спокойное время, в пору энтузиазма. Однако один из них может стать предателем от простого удара кулаком в живот; другой, более стойкий, только когда ему станут вырывать ногти; третий, самый героический, только когда ему начнут прижигать мошонку. На термометре верности для каждого есть точка кипения, когда человек способен выдать родную мать.
