Муньос, Робледо, Мендес — все без конца говорят об Авельянеде, как хорошо она работала, пока я был в отпуске, и какой она прекрасный товарищ. В чем дело? Какой такой подвиг свершила она без меня, так что даже бесчувственные расчувствовались? Управляющий и тот вызвал меня, поговорил о делах и вдруг, как бы между прочим, роняет рассеянно: «Эта девушка, что работает в вашем отделе, как она? Меня информировали, что работает хорошо». Я похвалил сдержанно, самым спокойным тоном, на какой только был способен. А краб и говорит вдруг: «Я знаете, почему спрашиваю? Думаю взять ее к себе в секретарши». Он улыбнулся привычно, и я улыбнулся привычно. Про себя же ругался на чем свет стоит.
Думаю, в этом мы сходимся. И я, и она испытываем настоятельную потребность рассказывать друг другу все. Я говорю с ней, как с самим собой, пожалуй, еще откровеннее, чем с самим собой. Авельянеда вошла в мою душу, уселась в уголок, поджав ноги, и ждет моих признаний, она требует полной искренности. Со своей стороны она тоже говорит мне все. Совсем недавно я прибавил бы: «По крайней мере я так думаю», а сейчас не могу, не могу, это несправедливо. Сейчас я знаю, что она говорит мне все.
Встретил в кондитерской Вигнале с довольно смазливой девицей. Запрятались в самую глубину зала. Вигнале помахал мне приветственно, многозначительно кивнул в сторону девицы — гляди сам, дескать, видишь, на что я решился, дело нешуточное. Я поглядел на них издали, стало жалко Вигнале. И тотчас же я подумал: «А ты сам?» Конечно, Вигнале — человек грубый, невежественный, болтливый… Ну а я? Как выгляжу я со стороны? Мы редко выходим куда-либо с Авельянедой. Наша жизнь протекает в конторе и в квартире. Но иногда мне приходит в голову, что я избегаю показываться с ней на людях просто из опасения выглядеть рядом с ней жалким. Нет, не может быть. Официант подошел к их столику, Вигнале что-то заказывал, и вдруг девушка глянула на него — презрительно, злобно. Никогда Авельянеда не посмотрит так на меня.
Виделся с приятелем Эстебана. Больше нет никаких сомнений, что через четыре месяца я получу пенсию. Любопытно: чем ближе свобода, тем невыносимее кажется мне контора. Я же знаю, что всего лишь четыре месяца осталось возиться с контрактами, встречными договорами, предварительными балансами, порядковыми счетами, налоговыми обязательствами. Но право, эти четыре месяца стоят года, ибо потеряны начисто. Впрочем, если вдуматься, года жизни они, конечно, не стоят, потому что в жизни моей есть теперь Авельянеда.
Сегодня днем были вместе. Не в первый ведь раз, и все-таки я пишу об этом. Потому что сегодня — нечто необычайное. Никогда в жизни, ни с Исабелью, ни с другой женщиной, не чувствовал я себя таким счастливым. Как в туфлю вставляют колодку, чтобы ее растянуть, так кто-то словно бы вставил в мое сердце Авельянеду, и сердце растягивается, ширится с каждым днем, вмещая все больше и больше любви. Я, по правде говоря, даже не знал, какие таятся во мне запасы нежности. И плевать, что слово «нежность» считается в наше время пошлым. Сердце мое переполнено нежностью, и я горжусь этим. Даже страсть очищается, даже близость становится непорочной. И нет в моих словах ни ханжества, ни напыщенности, я вовсе не утверждаю, будто наши отношения — одно лишь сближение душ. Непорочность как раз в том, что я люблю каждый сантиметр ее кожи, с восторгом впиваю ее запах, медленно, с наслаждением ощущаю ее ладонями. И страсть возносится к снежно-чистым высотам.
В отделе реализации сыграли жестокую шутку с неким Менендесом. Поступил он к нам в контору вместе с Сантини, Сиеррой и Авельянедой. Парень он недалекий, страшно суеверный, верит во всякие приметы. Менендес, оказывается, приобрел целую пачку лотерейных билетов, таблица будет опубликована завтра. Менендес сказал, что на этот раз никому свои билеты не покажет, сердце ему подсказывает, что, если держать дело в тайне, выпадет на один из номеров крупный выигрыш. Как раз сегодня явился сборщик взносов из «Пеньяроля»
