Четыре дня я ничего не писал. Все суетился насчет квартиры: подписывал договор, брал со счета две тысячи четыреста шестьдесят пять долларов семьдесят девять центов, покупал кое-какую мебель, волновался страшно. Завтра я получу ключ. В субботу днем привезут вещи.
Суареса выгнали. Невероятно, но его действительно выгнали. В конторе все радуются, рассказывают, будто это Вальверде добилась, чтобы его уволили.
Удивительно — причина увольнения самая ничтожная. Два пакета были отправлены экспедицией по неправильным адресам. Суарес даже и не знал о пакетах, корреспонденцию пакуют обычно новички, попался среди них какой-нибудь разиня, ну и напутал, конечно. Совсем еще недавно, бывало, черт знает сколько пакостей Суарес натворит, никто ему и слова не скажет, а сейчас управляющий, видимо, получил приказание вышвырнуть отставного возлюбленного вон. Однако Суарес учуял, что дело дрянь, и начал вести себя как первый ученик: приходит вовремя, иногда даже остается на часок, сверхурочно работает, разговаривает вежливо, держится скромно, исполнительный стал. Только все это ему не помогло. Не нашлось бы ошибок в работе экспедиции, все равно отыскали бы предлог, чтобы его уволить, я просто уверен. Слишком много курит, например, либо в нечищеных ботинках ходит. Некоторые даже утверждают, будто пакеты с неправильными адресами были срочно отправлены по секретному указанию самого управляющего. Что ж, я и такому не удивлюсь.
Суаресу сообщили новость; жалко было на него смотреть. Подошел к кассе, получил выходное пособие, вернулся к столу, принялся выгружать из ящиков свое добро. Все вокруг молчат, ни один человек не подошел, не спросил, что случилось, не посоветовал, как быть, не предложил помочь. За каких-нибудь полчаса все разлюбили Суареса. Я-то с ним не разговариваю уже много лет (с тех пор, как застал его выписывающим из книги секретные цифровые данные — он собирался передать их одному из директоров, чтобы настроить его против остальных), но, клянусь, как раз сегодня мне захотелось подойти, сказать ему пару добрых слов, как-то утешить. Я этого не сделал, потому что Суарес — грязный тип и сочувствия не заслуживает, но все же противно смотреть, как все разом — все, начиная с самого генерального директора и кончая последним рассыльным, — вдруг к нему изменились, и только оттого, что дочка Вальверде с ним порвала. Странное дело, оценка деловых качеств служащих нашего коммерческого предприятия в значительной степени зависит от чьих-то любовных шашней.
Не был в конторе. Вчера, воспользовавшись всеобщей радостной суматохой, попросил у управляющего разрешения не приходить сегодня. Разрешение было дано с добродушной улыбкой и даже с лестным замечанием в том смысле, что трудно, дескать, представить себе, как они обойдутся без основного ведущего работника. Может, дочку Вальверде собираются всучить мне? Ну и ну.
Мебель привезли, я работал как негр. Получилось недурно. Никакого ультрамодерна. Не люблю я эти функциональные стулья, ножки у них до того непрочные, просто смешно — подламываются от одного косого взгляда. И спинки, словно нарочно, не по росту сделаны, в расчете на кого-то другого, — тоже ничего хорошего. И лампы современные мне не нравятся, всегда они освещают как раз то, на что ни тебе самому не хочется смотреть, ни другим: паутину, например, тараканов либо электропроводку.
Впервые в жизни, кажется, я устраиваю жилье по своему вкусу. Когда я женился, моя семья подарила нам спальню, а семья Исабели — столовую. Никак они не вязались одна с другой, впрочем, это никого не волновало. Затем явилась как-то теща и говорит: «Вам нужна картина для гостиной». Сказано — сделано. На следующее утро уже висел на стене натюрморт: колбасы, кусок засохшего сыра, дыня, каравай хлеба домашней выпечки, бутылки с пивом, да что там долго говорить — я лишился аппетита на целых полгода. После этого всякий раз по случаю какой — нибудь торжественной даты очередной дядюшка присылал нам то картину с чайками для спальни, то пару майоликовых голубков, до того трогательных, что прямо тошно. После смерти Исабели прислуга, время и моя небрежность справились мало-помалу с натюрмортами, чайками и голубками, а Хаиме наводнил дом жуткими шедеврами, которые без длительных и настойчивых разъяснений понять невозможно. Иногда я вижу, как Хаиме и его друзья застывают в немом восторге перед картиной, на которой изображен кувшин с крыльями, вырезки из газет, дверь и мужские половые органы, а потом говорят: «Какая ужасная репродукция!» Не понимаю и понимать не хочу, потому что, если по-честному, все их восхищение — одно притворство! Я как-то раз спросил: «Почему бы не повесить какую-нибудь репродукцию картин Гогена, Моне или Ренуара? Чем они плохи?» И тогда Даниелито Гомес Феррандо, дуралей, который ложится в пять утра, потому что «ночные часы есть часы подлинной жизни», а брезглив до того, что не ходит в рестораны с тех пор, как увидел там человека, ковырявшего в зубах, так вот именно этот тип ответил мне: «Но мы ведь живем в век абстракции, сеньор». Сам же он наводит на размышления отнюдь не абстрактные: брови подбриты, жеманится, словно беременная кошка.
