— Какие вы, женщины, эгоистки!
— Не мы одни. Нет, серьезно, дон Рафаэль, я хочу поговорить о нас с Сантьяго.
Дон Рафаэль тоже сел, только в качалку. Взор его стал немного грустнее, но, прежде чем заговорить, он покачался туда — сюда, туда — сюда.
— Что же у вас не в порядке?
— Я не в порядке.
Дон Рафаэль, по всей видимости, не хотел тянуть.
— Ты его разлюбила?
Она не могла и не собиралась приступать к делу так прямо, и в горле у нее что-то клекнуло. Потом она судорожно вздохнула.
— Спокойней, спокойней!..
— Не могу. Смотрите, руки дрожат.
— Если это тебе поможет, скажи. Я уже несколько месяцев как догадался и ничего не испугаюсь.
— Догадались? Значит, это видно?
— Нет, Грасиела, вообще — не видно, видно мне, потому что я тебя знаю давно, а Сантьяго — мой сын.
Прямо перед ней висела репродукция Сезанна «Курильщик». Сотни раз видела она этот образ покоя, но сейчас ощутила, что ей не выдержать взгляда проницательных глаз. Прежде, под вечер, в сумерках, Курильщик глядел рассеянно и отрешенно, а теперь почему-то воззрился на нее — может, потому, что трубку он держал совсем как Сантьяго. Она отвела взор и снова посмотрела на свекра.
— Конечно, вы назовете это глупостью, безумием… — сказала она. — Что ж, мне и самой так кажется.
— В мои годы ничто не кажется безумным. Как-то привыкаешь к внезапным порывам, к необдуманным поступкам, прежде всего к своим.
Вероятно, ей стало легче. Она открыла сумочку, взяла сигарету, закурила и протянула пачку дону Рафаэлю.
— Спасибо, не надо. Полгода не курю. А ты и не заметила?
— Почему же вы бросили курить?
— Так, сосуды, ничего серьезного. Знаешь, и впрямь помогло.
Сперва было очень трудно, особенно после еды. А теперь привык. Она медленно втянула дым; видимо, это придало ей смелости.
— Вы спросили, разлюбила ли я Сантьяго. Если я отвечу «нет», я солгу. Если отвечу «да», скажу неправду.
— Надо понимать, все очень сложно?
— Не без того… Конечно, в одном смысле слова я его люблю как любила. Он ведь ничего мне плохого не сделал. Кто-кто, а вы знаете, как прекрасно он себя вел. Не только в политике, в борьбе — в семье тоже. Со мной он всегда был очень хорошим!
— В чем же тогда дело?
— Понимаете, я люблю его как лучшего друга, как верного товарища. Да что там, в конце концов, он отец Беатрис!
— И тем не менее?..
— И тем не менее по-женски я его не люблю. В этом смысле он мне не нужен, вы понимаете?
— Конечно, понимаю. Не такой я дурак. Кроме того, ты очень ясно и очень убежденно говоришь.
— В общем… как бы это сказать?.. Скажу очень грубо, вы уж меня простите. Я больше не хочу с ним спать. Это ужасно, да?
— Нет. Я думаю, это печально, но, в сущности, и вся наша жизнь — не праздник.
— Если бы он не был в тюрьме, я бы не так страдала. Это со многими бывает. Мы могли бы поговорить, подумать. Сантьяго бы все понял, я знаю, хотя ему было бы грустно или больно. Но он в тюрьме.
— Да, в тюрьме.
— Вот я и страдаю, вот и мечусь. Он — там, взаперти, но и я тут не на свободе.
Зазвонил телефон. Грасиела сразу поникла — звонок нарушил атмосферу доверия, помешал исповеди. Дон Рафаэль встал и поднял трубку.
— Нет, сейчас не один. Приходи завтра. Очень хотел бы тебя видеть. Да, правда, хотел бы. Гостья, но ты не беспокойся. Ну хорошо, к вечеру жду. Можешь часов в семь? Чао.
Дон Рафаэль повесил трубку, сел в качалку, посмотрел на удивленную Грасиелу и поневоле улыбнулся.
— Что ж, я старый, но не настолько! И потом, очень трудно, когда ты совсем один.
— Я немножко удивилась, но я за вас рада, Рафаэль. Кроме того, мне ведь и стыдно… Смотришь на свой пуп и думаешь, что только твои проблемы важны. Знаете, не всегда помнишь, что у других они тоже есть.
— Ну, мои дела я бы проблемой не назвал. Видишь ли, она не девочка, хотя куда моложе меня, как же иначе. Главное, она прекрасный человек. Не знаю, надолго ли это, но сейчас мне хорошо. Ты доверилась мне, и я тебе доверюсь: я меньше боюсь, больше радуюсь, больше хочу жить.
— Нет, правда, это хорошо, я довольна.
— Верю.
Дон Рафаэль протянул руку к книжному шкафу, открыл его, вынул бутылку и два стакана.
— Выпить не хочешь?
