На нем были две родинки, выпуклые, как рубцы. О Рамон, Рамон, Рамон. А теперь? Куда деваться от этого отчаяния, от этой мерзости? Старик на похоронах, как нелепый монумент, как суровый глава семейства, отмеривал небольшими дозами свои вздохи, чтобы зеваки, забравшиеся на ограды или прислонившиеся к надгробиям, хорошо видели скорбь знаменитого отца. И Уго без слез, с застывшей на скулах ненавистью. И Старик, кладущий презрительную руку на его трусливое, злобное плечо. Старик. Почему ты его не убил? Разумеется, если бы ты это сделал, я бы теперь спрашивала тебя так же горячо: почему ты его убил? Но, по крайней мере, то не был бы вопрос в пустоту. Да, так бывает, когда пробуешь сравнить большее несчастье с меньшим, и меньшее несчастье кажется тогда страшной удачей лишь потому, что оно не произошло, а произошло несчастье большее. Рамон, глупый ты, глупый, конечно, лучше бы мне знать, что ты убийца, отцеубийца, чем знать, что ты стал Этим. Едва не подумала «трупом». Но кто знает, кем ты стал. Духом, душой неприкаянной. Или ничем, совершенно ничем. Было бы так удобно верить в бога и знать, что в каком-то виде ты покоишься в его лоне, в его безграничной воле, в его древних сетях. Было бы так удобно воображать, что теперь ты дышишь другим дыханием, освободившись от этой грязи, не ведая ни скорбей, ни радостей, подобно полому сосуду или витающему в пространстве случаю, чье достояние — все предыдущие века и все последующие века и в чьем прошлом — неизбежное горькое испытание, а в будущем — ровная, без неожиданностей вечность. Было бы так удобно, но я не могу. И это очень жаль — ведь ужасающе неуютно думать, что вместо всего этого ты ничто, ничто, ничто. Конец моему равнодушию. Как знать, а ведь я могу и с ума сойти. Вот если буду смотреть пристально в зеркало, широко раскрыв глаза и сжав губы, чтобы мои уши, рот, нос, брови как бы отключились от всего, тогда, возможно, мне удастся наполниться внутренним гулом, который заглушит заупокойные соболезнования, проклятия Уго, орущее радио, сирены патрульных машин; возможно, удастся сбежать в края, где нет памяти, где нет Рамона, где нет моей кожи, трепещущей от ласк Рамона. Но это тоже невозможно. Я никогда не смогу сойти с ума. Или убить себя. Мне выпала тяжкая, злосчастная доля быть нормальным человеком. И даже во власти отчаяния, даже уткнувшись лицом в подушку, я способна думать, что через неделю, или через месяц, или позже открою шкаф и пересмотрю свои платья и выберу одно — разумеется, не то, которое с меня снимал Рамон, — и потом подберу ожерелье и клипсы в тон платью и проведу карандашом по губам — которые он, о, которые он!.. — и проверю, лежат ли в сумке ключи, записная книжка и сигареты, и еще раз поправлю прическу, и тогда, удовлетворенная своим видом, спущусь в кабинет Уго и едва коснусь его щеки, и он мне скажет: я рад, что ты стала бодрее. И я его спрошу, могу ли взять машину, и он скажет, что да, и прислуга, издали улыбаясь, побежит открывать мне гараж, и я поверну ключ, и услышу привычный рокот мотора, и поставлю на первую скорость, и понемногу буду нажимать на акселератор, а свет будет какой-то странный, металлический, с частыми полосками заборов, как на офортах, и неподвижными деревьями с четкими треугольными кронами. И я поеду по Рамбле, и опущу стекло, и ветер будет хлестать мое лицо, и под слоем косметики я почувствую, что у меня морщины и жуткие круги под глазами и даже какая-то гримаса на лице, но я буду спокойна и, несмотря на все, буду улыбаться, хотя улыбка получится смутная, неуверенная, потому что, понятное дело, надо жить и надо прятать за семью замками свою ярость, хотя и вполне оправданную, и рядом с яростью придется прятать страх. И все же мне не удастся избежать воспоминания о той, другой поездке по Рамбле. Прятать страх. Потому что я погибшая женщина. Да, погибшая, вот здесь, в постели, с заплаканным лицом, уткнувшимся в подушку, и такой же буду я в тот день с косметикой на лице и заглаженными порами. Прятать страх, спрятать его поскорей. Потому что я погибшая, одинокая женщина. И тоска прихлынет в мою голову, вот как теперь, откуда-то снизу. Ветер будет хлестать меня по лицу, и морщины на нем будут, уж это точно. Не только те, которые уже есть, но и те, которые еще только намечаются. И возможно, все будет более или менее сносно, пока я не приближусь к «Ла Голета». Потому что туда он меня повел. Ты меня повел. О глупый. Ты там сказал: конечно, это дико, но я тебя люблю. Прятать страх. А вдруг это невозможно? Ведь когда я подъеду к «Ла Голета», то наверняка не выдержу и разрыдаюсь, так же судорожно всхлипывая, как теперь, или потеряю сознание — и голова упадет на баранку, и загудит сирена и, возможно, будет гудеть долго-долго, как тщетный зов в пустыне.
