- Я понимаю вас, Константин Васильевич, - на что вы намекаете. Но это все клевета!.. Да, клевета!.. Может быть, конечно, Розалион-Сашальский чем-то и виноват перед Яковлевым. Но я здесь ни при чем. Да, собственно говоря, о чем разговор? Этот Яковлев - прощелыга!.. Темный субъект.
- Я-то знаю, кто он, - сказал Константин. - Он околоточный надзиратель из полицейского участка... Служил где-то в Донбассе. Проворовался там, бежал в Новочеркасск... К тому же шулер ловкий... В Новочеркасске обыграл одного гвардейского ротмистра вплоть до кальсон. Содрал с него даже мундир со всеми регалиями и стал носить его... А гвардеец этот, кажется, покончил с собой.
- Неужели правда? - в изумлении хлопнул себя по коленям Понятовский. - Я этого не знал. Так вот он почему всегда носил револьвер городового с красным шнуром на шее. Я думал, он оригинальничал. Вот так прохвост! Какая пакость!
- Ну, знаете, какой бы он пакостью ни был, - вставил Воробьев, сейчас он большой человек в эмигрантских кругах. И, между прочим, от него мы многие зависим...
- Что вы говорите? - изумился Понятовский. - Какой же он пост занимает?..
- Некоторое положение занимает, - ответил Воробьев уклончиво, но многозначительно. - Я не имею права распространяться на этот счет. Я вас не задерживаю, Константин Васильевич, вы куда-то собирались поехать. Завтра в три часа дня буду у вас. До свидания!
- До свидания, Ефим Харитонович, - задерживая его руку в своей, сказал Понятовский. - Вы там, действительно, того... не говорите ничего Яковлеву... А то мы тут болтали разное про него...
- Не беспокойтесь. Мне об этом нет смысла говорить.
- Вы, собственно, молодой человек, в какую сторону направляетесь? спросил его Понятовский. - А то можем подвезти.
- Мне надо на проспект Сен-Мишель, к Сорбонне.
- Это не по пути нам. Мы едем к Венсенскому лесу, в Берси... Всего хорошего!..
- До свидания!..
- Поехали!
Вечерние парижские улицы были заполнены гуляющей публикой. Прыгали, мигали, вертелись, кружились разноцветные рекламные огни. Из распахнутых окон кафе неслись звуки модных мелодий.
Долго ехали молча. Потом Понятовский нарушил молчание.
- Константин Васильевич, - сказал он. - Я, кажется, вам уже говорил о том, что неплохо разбираюсь в живописи? Я, конечно, дилетант, но понимаю кое-что в ней. Вначале я, попав в Париж и очень нуждаясь, начал писать пейзажи. "Чеканил" я их быстро, в неделю пару. Набралось их у меня десятка полтора, но покупать ничто не хотел. Я их раздарил друзьям, а некоторые до сих пор сохранились. Что же делать дальше. И вот неожиданно у меня возникла блестящая мысль... Я стал приезжать на эту вот художественную толкучку, на Монмартр... Стал присматриваться к художникам, к их работе. Богема! Глаз у меня, надо сказать, наметанный, я сразу вижу, что талантливо, а что нет. И вот среди этих молодых художников, я увидел некоторых поистине талантливых мастеров. Каждая картина, каждый даже маленький этюд, вышедшие из-под их кисти, - изумительный шедевр. И, что обидно, эти шедевры они продавали за гроши. Они, конечно, не виноваты в этом, разве они понимали, что они создавали и что продавали?.. Нет, конечно. Допустим, Рафаэль или Микеланджело вдруг бы знали, что они творят гениальное, которое останется в веках, что из этого бы получилось?.. Да они сразу бы зазнались... Так и эти монмартрские художники. Ни один из них не ведает, что он творит - дерьмо или шедевр. Только мы, знатоки, специалисты, можем определить, талантливо то и другое произведение или нет.
- Ну, положим, - буркнул Ермаков, - основной оценщик произведения искусства или литературы - это народ.
- Чепуха! Народ - осел... - сказал Понятовский, - ему нравится, вон например, порнография. Так что это, по-вашему, искусство?
Понятовский закурил сигарету, потом продолжил:
- Однажды на Монмартре я заметил маленького щупленького художника. Не буду называть его имя, оно сейчас стало очень известным в Париже... Когда я увидел его работу, просто остолбенел от восхищения. Бриллиантовые, именно бриллиантовые, а не золотые, руки этого человека творили чудеса. Он не писал, а, как волшебник, создавал из ничего изумительные картины. А я готов был припасть к его выпачканным в краске рукам и расцеловать каждый его палец... Я был растроган, слезы лились из моих глаз, когда я смотрел на этого плюгавенького гения...
