– Ко мне? С комиссией?
– Да.
– А по какому делу, позвольте спросить?
– Дел очень много.
– Даже очень много. Любопытно…
– Позвольте приступить сейчас?
– Ночь уже… Впрочем, прошу вас, прошу…
– Я приехал днем и терпеливо ждал. Завтра мне нужно ехать дальше.
– Интересно послушать.
– Primo[8] – перепись душ мужского пола, достигших рекрутского возраста.
– Перепись душ? Мужицких?
– Совершенно верно…
– Слыхано ли дело!
– Барон фон Липовский, первый окружной комиссар Келецкого крайсамта, не имея возможности лично, поручил мне…
– А что вам, черт подери, за дело до моих мужиков?
Чиновник чуть заметно непринужденно улыбнулся, не поднимая глаз. Вместо ответа он спросил:
– Изволили ли вы, милостивый государь, внести согласно декрету сбор за январь десятого и двадцатого гроша[9] податному инспектору в Хенцинах, вельможному пану Чаплицкому?
– Сбор? Какой сбор?
– По вступлении войск его императорского и королевского величества в здешний край, – ответил чиновник торжественным голосом, – его превосходительство, фельдцейхмейстер[10] де Фулон, выпустил обращение к местным помещикам с требованием внести сбор без малейшего промедления. В январе прошедшего, тысяча семьсот девяносто шестого, года этот циркуляр был оглашен священнослужителями с амвонов, а затем настоятели приходов вручили его помещикам под расписку. Изволили ли вы получить это publicandum?[11]
– Может быть. Только я бумагам не придаю никакого значения. Мне бумага нужна только для забивки пороха и дроби, да и то я предпочитаю пеньковые пыжи.
– Так вот, вопреки ожиданиям вы изволили оказаться в числе немногих, запоздавших со взносом.
Нардзевский сидел на своем стуле, держа руки в карманах рейтуз. Обветренное его лицо побагровело, губы оттопырились. Он долго молчал.
– Очень может быть… вопреки ожиданиям, – процедил он, наконец, сквозь зубы.
– Это, ad primum. А теперь насчет homagium.[12] Пан барон фон Липовский, первый императорский комиссар Келецкого крайсамта, поручил мне выразить вам неудовольствие по поводу вашего уклончивого отношения к столь важному делу.
– Черт возьми. Я вижу, на моей совести куча грехов…
– Совершенно верно. Вы, милостивый государь, не только не явились лично в Краков…
– Я в Краков? Чего это вы, сударь, вздумали требовать от меня?
– Мы вовсе не требовали.
– Не требовали? А как же?
– Мы ждали этого от помещиков.
– То требовали, то ждали! Нет, сударь мой, я из Вырв тридцать лет не выезжал и не выеду. Не выеду, хоть тресни! Сижу себе тут и баста. Знать ничего не знаю… А первый комиссар фон Липовский… Надоел мне и ваш Краков и все на свете!
– Очень возможно…
– Последний раз я был в Кракове в anno doraini,[13] тысяча семьсот шестьдесят восьмом. Посчитайте-ка, сударь, сколько это будет лет?
– Действительно, – пробормотал Гибль, перелистывая какие-то бумаги.
– Давно уж, сударь, прошли те времена. Вы тогда, сударь, Восточной Галиции и в глаза еще не видели.
– Вы, милостивый государь, верно, там учились? – промолвил чиновник, продолжая разбирать кипы своих заметок.
– Учился! Что вы! Я обучался в Сандомире, в достославной коллегии отцов иезуитов,[14] от которой, правда, и следа нет. Но я не был создан для науки. Сказать по правде, я еле-еле одолел низший класс, да грамматику и syntaxim,[15] а от поэтики и риторики совсем отказался. Краков!.. – повторил он в задумчивости, – ноги моей больше там не будет. Можете, сударь, заявить об этом вашему первому барону из Келецкого чего-то там…
– Из Келецкого округа, – холодно и отчетливо подсказал чиновник.
– Мне все едино…
Гибль незаметно записал что-то в своей книжке.
– Я расскажу вам, почтеннейший, – продолжал шляхтич, – почему я не люблю Краков. Вы сами поймете.
– Пожалуйста, пожалуйста…
– Родителей я потерял еще в раннем возрасте, и опекун над моим наследством, кравчий Ольховский, – вечная память ему! – взял меня из школы, где я только бил баклуши и куролесил. В его усадьбе, в Сеправицах, я провел свою молодость. Сестру мою, мать вот этого юноши, воспитала покойная супруга кравчего. Пан Ольховский, сам человек некогда воинственный, – он бывал в походах с королем Яном, – видя у меня любовь к сабле, благословил меня от имени родителей и в залог послушания, antiquo more,
